журнал фантастики «Космопорт» 2015 № 1(14)
Шрифт:
— Разве кенгуру едят икру? — удивился я.
— А разве они разговаривают?
Его карие глаза источали удивительно-живой ум. Бесспорно, это были самые умные глаза, которые мне когда-либо доводилось видеть.
— Нет. Не разговаривают.
— Ну, значит, я необычный кенгуру. Тебе в какую тарелку накладывать? Я лично предпочитаю вон ту, синюю.
— Что вам от меня надо?
— Я хотел выразить восхищение твоими картинами.
Тут мне пришла страшная мысль, что кенгуру всего лишь плод моего воображения, галлюцинация, возникшая из-за нервного срыва.
— Ты нарисовал отличные картины, — сказал кенгуру, ставя на стол две тарелки и усаживаясь за одну из них.
— Чепуха. Их разгромили. Критика от них камня на камне не оставила.
— Мало ли! Критика всегда так поступает. Вспомни Сальвадора Дали. Разве о нём не говорили, что он представитель дегенеративного искусства? А Пикассо? Думаешь, ему не доставалось?
Кенгуру взял вилку и принялся есть яичницу.
— Всё это довольно мало меня утешает, — сказал я. — Денег почти нет. Картины никто не покупает. Признания никакого. Наверное, пора завязывать с живописью и заняться чем-нибудь более прибыльным и спокойным, выучиться, например, на менеджера или юриста.
Кенгуру от возмущения даже вилку на стол положил.
— Ты что такое говоришь?!! Ни в коем случае! Судя по твоим последним картинам, ты как раз приблизился к уровню настоящего мастерства. И теперь всё бросить и стать менеджером? Не позволю!
— Мастерства… как же… И вообще, откуда вы знаете о моих картинах? Вы что, следили за мной?
— Следил. Начиная с того момента, как увидел твою картину «Утюг». Уже тогда я понял, что ты способен на многое.
Это была первая картина, которую я написал в жанре абстракции и которой в своё время очень гордился.
— В «Утюге», — сказал кенгуру, — ты сумел затронуть очень важные грани. А твои последние картины, как я тебе уже говорил, вообще выше всяких похвал.
— И, тем не менее, их разгромили. Вам надо было придти раньше, теперь я уже дал себе слово бросить живопись.
— Ты не можешь этого сделать, — покачал головой кенгуру.
— Вам легко говорить, а вот побыли бы вы в моей шкуре!
— А я и был в твоей шкуре!
— В смысле?
— Я тоже был неизвестным художником-новатором до того, как мои картины признали и о моей живописи заговорили. Теперь я известен, но прежде чем это случилось, пришлось через многое пройти.
Кенгуру опять достал трубку и закурил.
— Я прибыл к тебе именно за тем, чтобы поддержать в трудную минуту. Пойми, искусство развивается только благодаря борьбе таких как я и ты. Талантливые кенгуру и талантливые люди должны каждым своим произведением бороться с закостеневшей в штампах обывательской массой и охамевшей критикой, берущейся судить чужие творения. Настоящий художник не должен никого слушать, он должен писать так, как подсказывает ему внутреннее чутьё. Только таким бывает настоящее творчество. Только такое творчество рождает искусство.
— Не знаю, — ноги перестали меня держать, и я сел на стул. — Всё-таки, хочется, чтобы кому-то нравилось то, что я делаю. Пусть не признания, но хотя бы какого-то понимания, вот чего я хочу.
— Я тебя понимаю, — сказал кенгуру.
— Это, конечно, радует, но всё-таки больше я ничего и никогда рисовать не стану.
— Тогда ты позволишь им победить.
— Кому?
— Обывателям, которых бесит всё, что не вписывается в их ограниченное восприятие мира. Критикам, которые считают, что имеют право топить в грязи чужие произведения.
Его карие глаза смотрели строго, но сочувственно. Я не смог вынести этого взгляда и отвернулся.
— Чего ты от меня хочешь?
— Нарисуй ещё одну картину.
— Нет.
— Только одну. Портрет к примеру. Для меня. Портрет для кенгуру. Что скажешь?
— Не знаю. Портретов я давно уже не писал…
— Напиши что-нибудь в стиле «Головы-сливы».
Я замер потрясённый. Картина «Голова-слива» была первой моей работой, написанной в жанре портрета. Я очень любил эту картину, но её судьба сложилась весьма печально — когда соседи затопили мою квартиру, картина размокла, и краски слились в кляксу.
— Хороший был портрет, — сказал кенгуру, снова поднимая со стола вилку, — в стиле фруктовых портретов Арчимбольдо.
— Пожалуй, — кивнул я, улыбнувшись. Всё-таки очень смешно было видеть у себя за столом кенгуру, рассуждающего об искусстве и раскуривавшего трубку.
— Какая всё-таки дрянь эта яичница, — проговорил кенгуру, попробовав кусочек приготовленного им же самим блюда. — Знаешь что, пожалуй, мы её выбросим.
Он взял тарелку и, подойдя к мусорке, при помощи вилки соскрёб и выбросил остывшую уже яичницу.
— И в честь твоей новой картины закажем что-нибудь вкусное. Расходы я беру на себя.
— Какой картины? Я, кажется, не говорил, что буду что-то писать.
— Иногда говорить необязательно. Достаточно просто сделать.
Так я начал писать его портрет.
Как мне кажется, сперва получалось неважно, я никак не мог подобрать подходящие краски, цвета расплывались, контуры были нечёткими, но кенгуру всё время меня подбадривал, и я постепенно вошёл во вкус.
Кенгуру звали Винслоком, он жил в параллельном мире, где считался признанным художником-новатором, заслужившим множество международных премий. В отличие от людей, кенгуру умели перемещаться в параллельные миры. Так Винслок неоднократно посещал наш мир, чтобы лучше познакомиться с нашей живописью. По его словам он побывал в Лувре, Прадо, Третьяковской галерее и многих других более-менее значимых музеях. Помимо способности перемещения в другие миры, кенгуру также умели становиться невидимыми, что значительно облегчало им жизнь при знакомстве с культурой того мира, куда они перемещались. Во время одной из таких вылазок Винслок и наткнулся на мои картины.
— Они сразу пришлись мне по вкусу, — говорил он, нахлобучив на лоб берет в стиле Пикассо. — Возможно, изначально тебе чуточку не хватало стилистического мастерства, и они были несовершенны, но зато в них чувствовалась огромная жизненная сила, а в их авторе — непохожесть на остальных. Я сразу разглядел твою уникальность.
Порой я уставал писать его портрет и впадал в хандру. Мне казалось, что ничего у меня не получается, а сам я не способен ни на что на свете. Тогда он устраивал какую-нибудь забавную канитель. Например, однажды, он взял мою гитару и начал играть. Сидел на кровати, положив одну лапу на другую, и перебирал светло-коричневыми пальцами струны. Потом вдруг запел: «У каждой учёной вороны должно быть своё гнездо. У каждого сыра — лисица, у каждого дуба — дупло». Песня была презабавная, но, к сожалению, я совсем забыл её текст. Потом он принялся петь «Натали» Хулио Иглесиаса. Затем «Салют» и «Мари-Жан» Джо Дассена. Это было необыкновенно смешно. Каждый раз, когда он вытворял нечто подобное, я, не в силах сдержаться, начинал хохотать, после чего опять принимался за работу.