Журнал Наш Современник №12 (2002)
Шрифт:
Немалое число избирателей оказало поддержку за ее последовательную антивоенную позицию. ПДС сумела укрепить свое влияние в профсоюзах, молодежных организациях, демократических движениях. Формальная дистанция превратилась постепенно в сотрудничество.
Насущные заботы после выборов
Торжества по случаю успеха на выборах давно уже забыты. Политические повседневные заботы выглядят гораздо прозаичнее. Тяжелая работа и твердость в отстаивании курса потребовались от коалиционных партнеров. ПДС должна была доказать свою способность — в качестве партнера правящей коалиции — оправдать большие ожидания своих избирателей. Риск очень велик. Распределять нечего. Внутренний долг Берлина составляет 45 млрд евро. Новый сенат вынужден брать кредиты, чтобы хоть как-то заштопать дыры в бюджете, возникшие в результате коррупции и неудачных спекуляций. Четверть своего бюджета Берлин должен передать банкам для обслуживания своих долгов. Трудно объяснить иностранцам, почему в богатой Германии фонтаны в Берлине остаются сухими — спонсоры не дают на это денег.
Все говорят: надо экономить, но только не на моем кармане!
Среди русских художниковЮрий РАКША • Мое "Поле Куликово" (К 65-летию Юрия Ракши). Публикация Ирины Ракши (Наш современник N12 2002)
Среди русских художников
К 65-летию Юрия Ракши
Его ВОСХОЖДЕНИЕ
Я вернулась в Москву из командировки, с Алтая, где была в моем родном “Урожайном” и рядом, в заснеженных шукшинских Сростках, по ту сторону Катуни. Вернулась вечером, замерзшая, усталая. Только опустила чемодан на пол, как раздался междугородный звонок. Телефонистка сообщила: на линии Симферополь, Бахчисарай, Крымская обсерватория. Я даже не успела удивиться (ведь знакомых там не было), как услышала мягкий женский голос: “Хотим обрадовать вас, Ирина Евгеньевна. И поздравить. Наши ученые открыли еще одну малую планету. Она расположена на орбите между Марсом и Юпитером и уже утверждена и нанесена на карту звездного неба в США, в Международном планетарном центре...” Женщина на мгновенье умолкает и с удовольствием, радостно и отчетливо произносит: “Отныне эта неотъемлемая частица Солнечной системы будет именоваться “Ракша”, в честь выдающихся успехов Юрия Михайловича в изобразительном искусстве. — Она опять замолчала; я чувствовала, что она улыбается. — Так что теперь над Землей среди планет “Шукшин”, “Высоцкий”, “Ахматова” светит еще одна звезда... — И уже тише добавила: — Мы здесь его очень и очень любим. Каждая публикация о нем, каждый альбом его для нас радость... Мы были на всех его выставках, которые вы проводили в Москве... Спасибо...” Я не в силах говорить, не в силах сказать, что при жизни он не имел ни одной своей выставки; что не имел мастерской и лучшие его вещи 60 — 70-х годов писались в подвале на улице Короленко, 8, где после каждого дождя по полу плавала обувь и за окном мы видели только проходящие ноги; что всю жизнь жили на стипендию и тяжкие побочные заработки. С трудом сводя концы с концами, воспитывали дочь, которая родилась в наши студенческие годы; а когда Юра умер, у “Мосфильма”, где он снял пятнадцать фильмов, и у Союза художников, членом которого он был много лет, не нашлось денег на оградку его могилы на Ваганькове; министерство не успело при жизни оформить ему звание заслуженного художника, а Комитет по премиям не успел дать премию, на которую его выставили 5 организаций... Все, чего мы достигли в этой жизни, мы достигли не благодаря, а вопреки... И были при этом романтичны, светлы и все-таки веровали, как все наше поколение шестидесятников!.. И вот — звезда “Ракша!..” Непостижимо!..
Я молчу, слыша этот волшебно-добрый голос из Крымской обсерватории, который звучит для меня, как с другой планеты. Я собираюсь с духом и произношу непослушными губами:
— Скажите, а кто первооткрыватель планеты?..
— Простите, не представилась. Это я. Старший научный сотрудник Людмила Ивановна Черных... А почетное свидетельство Академии наук СССР мы вручим вам при встрече... В газеты и на радио уже сообщили, так что, думаем, информация на днях появится, ждите... И до свидания... — Раздались гудки.
Я сидела ошеломленная, не имея сил радоваться, в тишине пустой квартиры. И со стен, с многочисленных Юриных полотен, смотрели на меня с участием его герои “Добрый зверь и добрый человек”, “Ты и я”, “В. Шукшин”, “Моя Ирина”, “Продолжение”. Вокруг стояла звенящая ночная тишина. Огромный дом спал. Не раздеваясь, я вышла на балкон. И над заснеженной январской Москвой 1989 года на меня опрокинулось темное звездное небо. Вернее, это я словно ступила, словно вошла в него. Мириады звезд и созвездий клубились, мерцали в морозной выси, и я с пронзительной болью и счастьем подумала, что где-то там, среди них, в иных мирах существует и, может быть, смотрит на нас “Ракша”...
А еще — он хорошо пел, любил петь для меня старинный русский романс “Гори, гори, мои звезда...” Многие друзья вспоминают об этом... Помню, как двадцать лет назад (неужели уже?!) летом он стоял здесь на ветру, держась рукой вот за эти перила, и говорил мне с мягкой великодушной улыбкой, глядя на эти вот городские дали. Только было вечернее заходящее солнце и зелень: “Любимый дом, любимая женщина, любимое дело... Наверно, это и есть счастье...” Пальцы его красивых спокойных рук были в свежей краске. Отложив кисть, он только что отошел от мольберта. Он был худ, одухотворен и потому прекрасен... Он работал ежедневно до изнурения, до обмороков. От укола до укола. Он торопился, он должен был успеть написать, как сам говорил, главную картину своей жизни — триптих “Поле Куликово”, к которой шел всю жизнь. А тяжкая болезнь все наступала. И мы боролись с ней, как могли. Из последних сил, сбиваясь с ног, проводя страшные тяжкие курсы лечения, поддерживая друг друга и словом, и делом. И, конечно, скрывая друг от друга
...В ноябре 1979 года (уже после гибели в автокатастрофе В. Чухнова и Ларисы Шепитько, с которыми он снимал как художник-постановщик “Восхождение”), когда он, немного оправившись от похорон друзей, вдохновенно приступил к работе над эскизами к “Полю”, в мастерской раздался телефонный звонок. Я взяла трубку. Участковый врач нашей поликлиники, находящейся рядом с домом, узнав меня, сказала: “Вы можете зайти ко мне сейчас на минутку? Только не говорите об этом мужу”. Я несколько удивилась: “Хорошо. Зайду”. В кухне на плите варился ужин. Юра в глубине зала (я видела его в открытую дверь) на белых ватманских полотнах, прикрепленных на стену, разрабатывал эскизы. Уже вырисовывался образ князя Дмитрия и Бренка, что стоял с ним рядом и должен был, надев княжий наряд, умереть за Донского на поле Куликовом. Уже были привезены с “Мосфильма” кое-какие костюмы, материалы. Уже были разложены на полу и прибиты по стенам портреты Васи, Василия Шукшина, которого Юра рисовал еще в семидесятые с натуры. (На триптихе Василий Макарович уже после своей смерти, под кистью художника, сыграет еще одну, свою последнюю роль — образ Дмитрия Бренка). Уже прорисовались и были готовы взглянуть на мир мудрые глаза Преподобного Сергия Радонежского, монаха Пересвета, Андрея Рублева... А тут раздался этот звонок... Как с того света... Прихватив сумку, якобы для свежего хлеба, я быстро спустилась во двор и вскоре вошла в кабинет заведующей отделением. За окном был серый осенний вечер, на столе врача горела лампа. В кругу света в руках женщины в белом голубел маленький листок. “Это анализ крови, — услышала я знакомый, почти бесстрастный голос. — К сожалению, я абсолютно уверена, что это белокровие, острая форма лейкоза”. Я села. Машинально спросила: “А что это значит?” Услышала медицински-беспощадное: “Это значит, что у него рак крови. И при этой форме жить ему осталось месяц, от силы — полтора... Вы жена, и я не могу не сказать вам этого. Так что мужайтесь...” Выйдя от врача на крыльцо, я подняла взгляд на наш дом, где на последнем “чердачном” этаже работал мой родной человек, писал задуманное им полотно. Перевела взгляд на небо, на голые ветви деревьев, на прохожих. И увидела все это черно-белым. Вернее, серым. В сером, как гризаль, тоне. Цвет, краски исчезли. Наверное, это объяснимо. При сильном шоке что-то в глазах меняется, и цвет исчезает. Много позже вспомнила Шолохова, смерть Аксиньи, черное солнце... Но это потом, а тогда моя прошлая прочная и, как показалось, прекрасная жизнь вдруг откололась и стала отплывать от меня, как льдина, а я была в черной полынье настоящего. С каждым биением сердца помимо всех иных лихорадочно билась одна, как колокол, мысль: “Остался месяц! Месяц! От силы — полтора...” И дальше: “А ведь он только начал “Поле”... А нужен год, как минимум, год... Что делать? Куда кидаться?.. К кому?..”
А пока надо было найти в себе силы и вернуться домой, где варился ужин, и, как прежде, спокойно глядя ему в глаза, начинать действовать сию же минуту. Надо начать готовить его к мысли, что он болен. Но какой-то нейтральной болезнью крови, и нужно срочно лечиться... И делать все это осторожно, без испуга, словно бы между прочим... Надо срочно искать врачей... клинику... лекарства... Врач сказала: “Профессор Воробьев недоступен. Лекарства — дефицит”. Надо искать все, все возможные пути к невозможной победе... Надо вырвать у смерти этот год, во что бы то ни стало...
И этот год ему был дарован судьбой и врачами. Он боролся со смертью стоически, мужественно, стараясь скрыть муки. Работал до изнеможения. Он торопился, он держался за кисть, как за спасательный круг. Однажды сказал: “У КАЖДОГО ИЗ НАС ДОЛЖНО БЫТЬ В ЖИЗНИ СВОЕ ПОЛЕ КУЛИКОВО”. Потом записал эти слова в дневнике.
В этот последний год жизни (о котором мне следует, хотя очень больно, еще писать и писать) успел очень многое. Он дописал ряд ранее начатых картин. Написал ряд статей. (Юра был одарен и литературно.) Стал делать многочисленные дневниковые записи, правда, нехотя, из-за природной скромности, даже застенчивости. Мы много и обо всем говорили, я стала просить его записывать, как бы для меня, ту или иную высказанную им мысль, подсовывала блокноты. Он писал своим красивым ясным почерком. В середине лета, когда он понял, что болезнь роковая, понял неизбежность конца, — стал писать сам... Стал даже наговаривать кое-что на магнитофонную пленку, собрал в отдельный ящик всю нашу сохранившуюся за многие годы переписку, в которой рассыпано так много его потаенных размышлений о бытии и искусстве.
В августе триптих день ото дня шел к завершению... А жизнь художника таяла с каждым часом. Мы — врачи и родные — “держали” его, как могли. В эти месяцы хотелось его как-то радовать. Были собраны документы для представления его к званию заслуженного художника РСФСР. Другие его сверстники давно получили. А он не рвался. Но министерство тянуло с подписью бумаг. Он был представлен за фильм “Восхождение”, вместе с оператором и режиссером, на Государственную премию, но тоже не получил ее. Премию дали только двум мертвым, погибшим ранее... Вот этот факт почему-то ранил его. Ведь он столько сил отдал “Восхождению”, буквально прорисовал этот фильм покадрово, еще до съемок, сделал экспликацию, эскизы, истово работал с Ларисой весь тот год... Но все же, все же... Его держало “Поле”... “Как жаль, что бессмертный дух наш, — говорил он, — привязан к бренному телу. Но даже в пределах тела можно успеть очень многое”. И он успел. Дописал полотно.