Журнал Наш Современник №2 (2001)

Журнал Наш Современник

Он мстил самому себе. Противники Толстого, в сущности, оставили его в покое после того, как весь мир отметил его 80-летие. Его мучили теперь вчерашние поклонники и близкие родственники. Слухи о гомосексуализме Толстого (вспомните сплетни о “голубых” в рясах) пошли не от каких-нибудь “черносотенцев” — увы, увы! — впервые его секретарь В. Ф. Булгаков услышал их в своеобразной интерпретации Софьи Андреевны Толстой: “Софья Андреевна перешла все границы в проявлении своего неуважения к Льву Николаевичу и, коснувшись его отношений с Чертковым, к которому она ревнует Льва Николаевича, наговорила ему безумных вещей, ссылаясь на какую-то запись в его молодом дневнике. Я видел, как после разговора с ней в зале Лев Николаевич быстрыми шагами прошел через мою комнату к себе, прямой, засунув руки за пояс и с бледным, точно застывшим от возмущения лицом” (4 августа 1910 года). “Софья Андреевна (совсем безумная)

хотела мне показать одно место из прежних дневников Льва Николаевича, на котором она основывает свою болезненную ревность к Черткову. Но я отказался читать это место...” (14 сентября 1910 года). “Приезжал ко Льву Николаевичу, но не застал его близкий ему и Чертковым М. М. Клечковский... Сразу по приезде он попал в Ясной к Софье Андреевне. Она по своему обыкновению решила посвятить гостя во все яснополянские события и начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Маврикий Мечиславович пришел в ужас. Он тут же, при Софье Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился наконец к Чертковым в Телятники... Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но... здесь А. К. Черткова и сам Владимир Григорьевич, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер... Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой” (18 сентября 1910 года).

Да-а-а... Похоже, были в жизни вещи похуже, чем “коварная и вредная ложь” учения Церкви... “Он хотел сказать еще “прости”, но сказал “пропусти”, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо”... А кому — надо? Богу или дьяволу? Вот вопрос так вопрос, но именно на него-то Толстой не успел за свою долгую жизнь поискать ответа...

В чем неистребимая сила обывательских толков? Они всегда имеют под собой какое-то основание. Это чисто психологический эффект: тот, кто в оправдание своего образа жизни предлагает четкие логические схемы (деньги — зло, собственность — зло, использование чужого труда — зло), не может рассчитывать на отношение к себе вне этих схем. В этом смысле обличительны даже не слухи о Толстом, а его собственные письма, где вдохновенные проклятия миру собственности и денег (когда адресат — единомышленник) соседствуют с весьма практичными сообщениями о хозяйственной деятельности в Ясной Поляне (когда адресат — жена). В письме В. Г. Черткову от 5 — 7 сентября 1884 года Толстой пишет: “На ваши два вопроса о собственности отвечаю: если вопрос о собственности решен во мне, то то, что я возьму или не возьму деньги, не может ничего изменить; чтобы сделать приятное, чтоб не огорчить, я возьму. Но взяв, я сейчас забуду о них”. Воистину, ответ аристократа-бессребреника!

Но уже в следующем по хронологии письме Толстой наставляет сына Сергея, студента: “Нехорошо, что ты оробел насчет яблок. У тебя этот предмет в неясности. Только тот, кто не ест яблок и то, что за них дают, может скучать продажей их”. (Речь идет о продаже привезенных из Ясной Поляны яблок.) В уже упоминавшемся письме Черткову Толстой заявляет ничтоже сумняшеся, что не имеет собственности, а 28 октября того же года сообщает жене, что уволил управляющего имением Банникова и взял управление в свои руки: “Я нынче обошел все хозяйство, — все узнал и завтра возьму ключи. Дела особенного нет, но нет человека, которому бы поручить, когда уедешь. Особенно дом и все принадлежащее к нашей жизни. Если я теперь уеду, то поручу Филиппу на время. Он все-таки не запьет, не потеряет денег, не даст растащить. Птицу надо уничтожить. Она кормом стоит рублей 80. И, разумеется, предлог досады”.

Ты отдай птицу своим любимым мужичкам, каждому по курице — небось, прокормят! Нет... Ведь битую птицу Филипп может продать, а денежки не пропьет, сохранит.

В примечании к этому письму приводится любопытный факт: накануне Софья Андреевна прислала Толстому “Ежемесячный неизбежный расход”, из которого следовало, что они проживают в месяц 1457 рублей. Несложный подсчет показывает, что в год это составляло 17,5 тыс. рублей. Если же говорить о доходах, то, к примеру, за роман “Воскресение” Толстой получил от А. Ф. Маркса 12 тыс. рублей. Но романы не каждый год выходят и собрания сочинений тоже... Стало быть, без имения никак не обойтись...

В вопросе об авторском вознаграждении Толстой тоже не исходил из продекларированного Черткову принципа: взять, “чтобы сделать приятное, чтоб не огорчить”.

Когда, к примеру, его спрашивали, кому он намерен передать право издания своей книги в Германии, он не отвечал: все равно, кому, а — тому, кто больше заплатит. Впрочем, Чертков, по всей видимости, и сам был парень не промах и делил высказывания Толстого о собственности на два. Вскоре началась их плодотворная совместная издательская деятельность. В том же письме, в котором Толстой впервые изрек знаменитое: “Нельзя быть христианином, имея собственность” (6 июня 1884 года), он, отвечая на вопрос Черткова, сколько будет стоить нелегальное издание запрещенной книги “В чем моя вера?”, говорит: “вероятно, рублей 25 или 30”. Напомню, что тогда столько квалифицированный рабочий в месяц не получал!

Справедливости ради надо сказать, что Толстой никогда не отказывался печататься бесплатно. В конце марта 1882 года он писал редактору безгонорарного журнала “Устои” С. А. Венгерову: “Денежная сторона вашего дела мне особенно сочувственна. Покупай мудрость, а не продавай ее (Экклезиаст). Что-то есть особенно отвратительное в продаже умственного труда. Если продается мудрость, то она наверно не мудрость”. Другое дело, что обещанную статью “Так что же нам делать?” Венгеров так никогда и не получил, она была опубликована лишь в 1886 году в другом издании. Мудрость, конечно, не мудрость, ежели продается, но и без материального стимула дело плохо продвигается...

В 1891 году Толстой объявил, что предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать те из своих сочинений, которые были им написаны с 1881 года (все крупные произведения, кроме “Воскресения”, были им написаны до 1881 года). Однако гонорар за “Воскресение” он от Маркса, как мы знаем, получил (хотя и передал духоборам) и право издания в Германии продал (через Черткова).

Наконец, в 1909—1910 годах Толстой пишет ряд завещаний, смысл коих сводится к тому, что он передает право безвозмездно издавать все свои произведения всем желающим, с тем условием, что фактическим душеприказчиком литературного наследства станет Чертков, который будет “вести дело на тех же основаниях, на каких он издавал писания Льва Николаевича при жизни последнего”. Фраза “на тех же основаниях” настораживает. Почему Толстой не написал “бесплатно”? Ведь мы знаем, что Чертков продавал за границей произведения Толстого, написанные уже после 1881 года... Получается, что “на тех же основаниях” можно распоряжаться и за деньги. Хочешь, например, первым напечатать неизданного или нецензурированного Толстого — плати, а следующий уже можешь бесплатно... Поневоле начнешь понимать обделенную Софью Андреевну.

Тем не менее я считаю, что Толстой был совершенно искренен, когда 22—23 апре-ля 1884 года писал А. А. Толстой: “Всякие утехи жизни — богатства, почестей, славы, всего этого у меня нет”. В “Отце Сергии” им сказано: “Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым. Касатский не принадлежал к первым. Касатский был охотно принимаем в последние два круга”. То же самое можно было бы сказать и о Толстом — и это с его-то гордыней и честолюбием? По его запросам Ясная Поляна и дом в Хамовниках были не собственность, а 1457 рублей в месяц — не деньги. Он с чистой совестью мог сказать, что, не желая другой собственности, не имеет никакой. А коли нет всемирных почестей и славы (в 1884 году), то и всероссийская слава — не слава.

Как и несчастный М. М. Клечковский, Толстой бежал не только от Софьи Андреевны, но и от Черткова, и от Сергеенки, и от дочери Александры... Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Он настолько был уже придавлен собственным учением, что бежал от всего, что противоречило ему. Он так часто посылал в подобный путь своих героев, что, вероятно, ощущал их как молчаливую толпу, стоявшую за его спиной в ожидании, когда же он наконец присоединится к ним. И в один не самый счастливый момент он сказал им: “Пошли!”

Полет в неведомое без оглядки на земное так же опасен, как если бы полководец бросал армию в стремительное наступление, не заботясь о том, что разорваны коммуникации и не подтянуты резервы. Это игра по принципу: пан или пропал. Толстой попробовал — и пропал. Но ничего подобного в русской литературе больше никто не повторил. Глазами Толстого Господь показал нам бездну, которая, как всякая бездна, одновременно и пугает, и манит, но нам не надо ни пугаться, ни тем более прыгать в нее, ибо она есть пропасть между прошлым и будущим. Мост через эту пропасть — жизнь, и наводить его нам помогает и опыт тех, кто безуспешно пытался преодолеть ее в два прыжка.