Журнал Наш Современник №2 (2001)

Журнал Наш Современник

Кончился персонаж рантье, навсегда кончился. Ищите во всем профессию — это связь с эпохой, в этом будущее литературы.

Нежности в себе найдите!

На одном совещании Гитлеру, Кейтелю и проч. подали торт в виде Кавказа, с Каспийским морем из нефти — коричневого крема. И это снято в кино: как они Кавказ режут. Как можно такие вещи снимать? Они должны были знать, что История любит улыбаться. Они были кроме всего прочего дураки, это же пошло. Пошляки.

Гитлер — это художник небольшой очень, а это страшное явление — он обиженный и т. д., у него какая-то личная обида в отношениях с евреями. У него уже биологическая ненависть была, и все варианты, которые предлагала ему жизнь, были художественные.

А художники во главе государства — это страшно. Это Нерон: “Я срою Гималаи”. Дурак, не сроешь.

Мне всегда было очень важно еще и еще раз услышать:

Ум наш — барин, а рука — чернорабочий, не станет она переносить понапрасну с места на место негодное. Потому рассказ или повесть, или даже роман хорошо переписывать много раз.

Прежде всего — сортировка материала. Когда тема готова — автор вдруг на пять метров над ними, над судьбами персонажей. Чем выше автор стоит над персонажем, тем глубже видит. Написать затем грубо, что происходит. Без деталей, цинично и грубо. Создать упрощение — тогда общий рисунок виден.

Безумно много диалогов. Диалоги — только тогда, когда автор бессилен выразить своими словами, когда колорит, когда перебранка. Разговоры — наиболее легкая форма: через тирешку написать!

Диалог должен быть мускулистый. Для этого надо знать точно, кто чего хочет: он хочет этого и делает такой ход. Когда вы пишете, всегда интереснее задавать такой вопрос: чего хочет, чего добивается?

Никогда не пишите “Победа”, “ЗиМ”, — через десять лет машина будет немодная.

Избегайте иностранных слов, не гонитесь!

У вас больше дней, не берегите их для себя, оставляйте для творчества.

* * *

Кому-то рекомендации Леонида Леонова покажутся чуждыми, далекими, кому-то сложными, а найдутся умники — элементарными. Но потому и в институте многие сразу обменяли его семинар на совершенно другой. Однако до сих пор, читая своих товарищей по Леоновской школе — авторов очень разных, но всегда отмеченных талантом, я с волнением душевным и веселым удивлением слышу отзвуки истин, которым мы сообща внимали. Надежно прорастали добрые зерна.

И я лелею надежду, что в наскоро записанных высказываньях можно углядеть не только “рецептуру”, но и угадать художника, озабоченного судьбой современной стилистики, настолько самобытного и крупного, что мало кто может подравняться к нему.

Работая над этими заметками, я снова прикасалась к прозе Леонова. И мне вдруг открылось, каким зорким и чутким было сердце Мастера к трагедии родины, России, русской интеллигенции, русского мужика, переживших Революцию, раздавленных ею. Талант помогал ему вязать и прятать концы, но могучий интеллект бушевал, не мог остановиться, и проникал, проникал... Щемящая боль, равная сегодняшней нашей, обнаженно выступает на страницах молодого еще тогда писателя. Как мы не видели этого? И все ли видим сейчас? Возможно, только будущим поколениям доступно станет полное понимание прозы Леонида Леонова — постоянная его многотрудная работа мысли, неиссякаемая игра ума.

А.Воронцов • Тайна третьего элемента (Наш современник N2 2001)

АНДРЕЙ ВОРОНЦОВ

ТАЙНА ТРЕТЬЕГО ЭЛЕМЕНТА

ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

Сто лет назад Льва Толстого отлучили от Церкви.

После революции 1917 года это событие не играло большой роли в культурной жизни страны и упоминалось разве что тогда,

когда у агитпропа возникала необходимость привести пример “церковного мракобесия”. Сама же Православная Церковь, не отказываясь ни от одной буквы Определения Святейшего Синода от 20—23 февраля 1901 года, долгие годы хранила по этому поводу молчание, не желая, по-видимому, создавать очередной предлог для вмешательства власти в церковные дела. В конце 20-х годов, когда начались гонения на толстовские общины, до того не испытывавшие притеснений (какое-то время толстовцев даже в армию не брали), мотивы противопоставления Толстого Православной Церкви ослабли, а во время Великой Отечественной войны, после прекращения активных гонений на Церковь, эта тема звучала только в специальной литературе и учебниках. Атеистическая пропаганда никогда не раздувала конфликт Толстого с Церковью до уровня преследования инквизицией Коперника, Галилея, Кампанеллы и других, а ведь могла, да что там могла — обязана была по большому счету не упускать такой подарок! Однако, видимо, многим кремлевским мужам не таким уж подарком казались взгляды Толстого на Церковь, тесно связанные с его нигилистическим отношением к государству, и поэтому, наверное, существовала тайная команда питомцам Губельмана — “не увлекаться” историей с отлучением.

В то время как в эмигрантских патриотических кругах, близких к Зарубежной Русской Православной Церкви, критика религиозно-философских воззрений Толстого звучала даже сильнее, чем в Определении Св. Синода, ставя под сомнение и его литературные достижения, у нас все эти годы и официально, и неофициально Толстой считался флагманом русской дореволюционной литературы, а его учение было единственным из некоммунистических, что распубликовывалось массовыми тиражами (с обязательным конвоем из известных ленинских статей, но это мало меняло дело). Лишь во второй половине 50-х годов Толстого основательно потеснил на литературном Олимпе переизданный Достоевский. Два этих имени — Толстой и Достоевский — стали своеобразной визитной карточкой нашей литературы, главными свидетельствами ее общемирового значения. По этому поводу даже хохму придумали: “Толстоевский”, хотя мало было людей, столь противоположных по убеждениям, литературным принципам и пристрастиям, чем они.

При советской власти православное вероисповедание человека не противоречило его любви к чтению книг отлученного от Церкви Толстого, а Определение Св. Синода от 20—23 февраля 1901 года так долго не переиздавалось, что, вероятно, большинство батюшек знало о нем ровно столько же, сколько и миряне. Да и какое уже значение имела толстовская софистика, если приходилось существовать под железной пятой атеистического государства?

Правда, именно в это время критические взгляды на философию и творчество Толстого появились у людей, далеких от Церкви. Варлам Шаламов, прошедший ад Колымы, считал, что деятельность Толстого “привела и не могла не привести к большой крови”. 2 февраля 1968 года он писал в письме: “Толстой немало сделал, чтобы перевести спор в искусстве в живую жизнь, и не случайно все видные террористы начала века проходили первоначальную учебу у автора моралистических рассказов”. Но такая точка зрения не получила тогда повсеместного распространения.

Положение изменилось с конца 80-х годов, когда началось новое церковное возрождение. По сути, полемика почти вековой давности разгорелась вновь, и тому были объективные причины, ибо толстовство представляет собой род мировоззрения, питающегося энергией оппонентов: когда они слабы, слабы и толстовцы, и наоборот. К тому же, учение Толстого о принципах веры есть универсальная аргументация против канонической Церкви для всех раскольников, сектантов, еретиков и даже сатанистов. В условиях политической борьбы того времени анархические взгляды Толстого на общество и государство широко использовались “пятой колонной” Запада: всеми этими “межрегионалами”, “демороссами”, сепаратистами и сионистами (как, впрочем, и в начале века), что заставило включиться в полемику о Толстом светских публицистов-патриотов.