Журнал Наш Современник №2 (2003)
Шрифт:
Не люблю отрицательных ролей. Таких ролей у меня немного, однако они есть. Мне хочется нести людям с экрана и со сцены светлое и чистое. В фильме “Нелюдь” я сыграл детоубийцу. И до сих пор я не могу отмыться от этого моего героя. Мне один молодой остроумный журналист в “Акулах пера” сказал:
– Как же совместить ваши нравственные принципы с тем, что вы делаете в этом фильме?
Там у меня два эпизода, но очень страшные. Когда я посмотрел материал – ужаснулся. Грешен, грешен… Но брось в меня камень всяк безгрешный. Я очень переживал. В церковь ходил. Потом пришел к такому выводу. Самое главное – мое отношение к такому
Отрицательная энергетика имеет свои особенности, свою природу и следствия. Во многих произведениях подобные образы глубоки и по сути человечны. Только я не очень люблю и даже боюсь этого крена.
Иногда, впрочем, все равно мучает вопрос: правильно ли я выбрал профессию? Особенно в те моменты, когда волей-неволей приходится сталкиваться не с лучшей драматургией. Тогда начинаешь искать обходные пути, чтобы создать характер, как-то его дотянуть. А это занятие далеко не всегда оказывается по силам.
Жалко еще, что в кинематографе времени на репетиции страшно мало бывает. То, на что в театре отпущен месяц, а то и два, в кино делается за несколько дней. А ответственность куда больше. Ведь выходишь на миллионы зрителей. И поправить ничего нельзя будет. Сценический образ можно каждый раз оттачивать заново, совершенствовать, находить новое – и отвергать то, что считаешь нужным. А экранный образ, созданный тобой, он застыл раз и навсегда. Потому, наверно, фильмы со своим участием я смотреть избегаю. Раздражаюсь всякий раз страшно: это бы переиграл – а тут явно не дотянул…
Редко что могу смотреть, не дергаясь. Но и тут бывает временами так: воспринимаешь свою работу, будто собственные старые фотографии проглядываешь, и только. Скажем, из пятидесяти картин я мог бы назвать только пять-шесть, от которых получил удовлетворение, где произошло органическое сочетание сценария, режиссуры, актерской работы. Для меня это “Приезжая”, “Любовь и голуби”, “Змеелов”, “Мужики!”, “Белый снег России”, “Очарованный странник”, “Бешеные деньги” Евгения Матвеева. В театре такое совпадение бывает значительно чаще. Может быть, за счет классической основы.
Не дает кинематограф возможности отшлифовывать все, как это тебе надо. Другое дело, что не все из предлагаемого стоит так старательно репетировать – материал материалу рознь. Но с Чеховым, Толстым, Достоевским – с этими писателями так, наскоро, нельзя. В русских классиках есть то, что важно для меня и что мы постепенно теряем в жизни: вера в красоту, в доброту, в живую человеческую душу… Но смотреть на себя так, что вот тебе, актеру, предстоит осчастливить публику исполнением хорошей классической роли, осчастливить своим старанием и мастерством того же Толстого, Чехова, вряд ли правильно.
Большие роли – они ведь иногда сами незримо формируют актера. То есть осчастливливают его же самого. Не только ты – несешь, но в тебя также высокое привносится. Со стороны пьесы, со стороны зрителей, которых волнует это. Нельзя актеру смотреть на себя как на донора. Здесь – круговое перетекание высоких энергий.
Вот у режиссера Самсона Самсонова я снялся в кино по рассказу Л. Тол-стого “Любовь”. Вместе с замечательными партнерами – Вячеславом Тихоновым и Станиславом Говорухиным, с Аней Тихоновой. Разве эта работа прошла для меня как для человека и художника бесследно? Нет. Невидимое взаимное обогащение душ при этом происходит. Миры Толстого, Достоевского, Чехова многое дают мне. Все это откладывается в душе. Происходит процесс, объяснить который более точно я не могу, да и не надо, наверно.
Искусство – это таинство, потому всех глубин его нам все же не постичь. Театр – храм. Да, вроде бы не богоугодное заведение, но очень важно, с чем ты туда идешь. Что ты несешь людям. Какой Храм в тебе самом. Какой крест на тебе.
Искусству всегда, во все времена, интересен был человек. Прежде всего – человек. Ничего сложнее, многообразнее, глубже и прекрасней, чем внутренний мир человека, природа не создала… Мне пришлось не так давно сыграть в эпизоде Ивана Карамазова у режиссера Лонского в фильме “Мужские портреты”. Даже в маленьком отрывке, который идет под титры, требовалась неимоверная тщательность обработки! “Я много раз спрашивал себя, есть ли в мире такое отчаяние, что победило бы во мне эту исступленную, неприличную, может быть, жажду жизни…” До конца понять всю глубину текстов Достоевского трудно, а иногда и невозможно. Но попытаться понять как можно больше самому и донести это свое понимание до зрителя артист должен…
Мне кажется, что интерес к Достоевскому заметно возрастает. Он сейчас очень высок среди молодежи. И это закономерно. Я разговаривал с вернувшимися из Афганистана, разговаривал со многими молодыми ребятами в Чечне. Такое впечатление, что это другие люди – так отличаются они от своих сверстников. Как будто прожили лишний десяток лет. Такая колоссальная в них произошла переоценка всего.
Брейк, рок у молодежи – это все болезни роста. То, что “металл” — не главное в жизни, они и сами понимают, даже если не отдают себе в этом отчета. Молодежи свойственно чем-то безоглядно увлекаться, и тут не нужно ничего запрещать. Но не нужно и потакать. Танцы танцами, но то, что боль своих близких, своей земли – главная боль, это с младых ногтей понимать надо. Только тогда останешься человеком. И чем меньше мы будем ориентировать свои вкусы на нестойкую закордонную молодежную моду, тем будет лучше.
Спасительное это для нас счастье – чувствовать русскую народную песню, нести ее в себе, хранить. В ней сокровенные переживания наших далеких предков живут. В той же “Липе вековой” живут, которую пел я еще в своем детстве, вместе с мамой. А потом – в фильме Валерия Лонского “Приезжая”. У нас никак не шла одна сцена. Валерий сделал перерыв и ходил, нервничал. А я тихонько, для себя, запел: “Липа вековая…”. Лонской остановился вдруг, прислушался и воскликнул: “Вот это и есть решение сцены! Нужно в кадре петь эту песню”. Так мы сняли удачно этот сложный эпизод…
Мне нравятся сюжетные наши родимые песни. Есть в нашей песне всегда – образ . А ведь святые иконы назывались раньше на Руси все больше так: образа! Они благодать несут… Здесь, у нас в России, испокон века начало всех духовных начал – вера, икона, образ. Так и в искусстве: есть образ – есть и благодать: слово тогда становится животворящим… Именно образное мышление, образное видение свойственно русскому народу. Русский человек никогда не скажет “эта Россия”, “эта страна”. Он говорит “моя Россия”, “моя Родина”. А если в произведении не образы, а только образины – не наше это искусство, чужое.