Журнал Наш Современник №2 (2003)
Шрифт:
Привезли меня в Склифосовского, там сказали: надо две недели, чтобы восстановилась кровь, потом будем операцию делать. А я к тому времени потерял почти полтора литра крови.
Так все и получилось. Прооперировали меня через полмесяца. Еще полмесяца я восстанавливался. Но не случайно говорится: Господь, кого не любит, разума лишает, а кого любит, страдать заставляет: “И испиши страдающий чашу до дна”. Так испил я.
На третий день после возвращения домой, весь исполосованный и пока не очень здоровый, я споткнулся и снова попал в больницу, уже – с заворотом кишок. В общем, на этот раз был я уже на том свете. Уже видел серебряный столб, огромное озеро.
Есть в потустороннем мире многое, чего открывать другим – нельзя. Скажу только: это замечательно,
Я знаю, как Моуди описывает жизнь после смерти. У меня не было никакого коридора – было дивное туманное озеро. Огромное водное пространство, светящееся… Потрясающая цветовая и звуковая гамма. Потом – люди, плавающие в лодках. Вернее, даже не столько люди виделись, сколько лики необыкновенной красоты и их легкие, словно дымчатые, одежды. Я наконец-то вдохнул за все время болезни полными легкими, и мне так хорошо было, так легко! Я стал входить в воду, они приближались ко мне. Я был уже почти с ними.
Вдруг я вижу, что человек выпадает из лодки. Но его никто почему-то не спасает. И я в порыве, в тревоге, в панике – надо же спасать! Барахтается, тонет тот человек! А они, в лодках, улыбаются и не обращают на это никакого внимания… Я стал кричать, так и не дойдя до них по воде. И – возвращаюсь к боли, к реальности. Господь прикоснулся только ко мне – но снова вернул меня на грешную землю. Как того тонущего человека, которого я хотел спасти… И, может быть, тот тонущий человек был – я.
Тогда я услышал слова: “Мы еще не договорили с тобой, сын мой”. И после двух безболезненных часов меня вдруг пронзила, как мечом, адская боль. Я мучительно возвращался к жизни.
До сих пор для меня остается загадкой: почему Господь вернул меня на эту грешную землю? Не взял. Только показал то, что за той гранью. После болезни я стал относиться ко всему чуть-чуть спокойней. До болезни я очень нервничал, суеты было много. Отсюда и ошибки. А после того, как там побывал…
Мне три вещих сна было. Было откровение. Разговоры были со святыми во сне. Но это уже из той области, где следует сохранять в словах большую осторожность и сдержанность, хотя информации было много. Это – отдельная область, отдельная тема, отдельное знание… В общем, один раз я оказался в состоянии клинической смерти – и один раз тонул на глазах у всего театра. Попал в крутой отлив моря, мы тогда на гастролях в Ливии были. Говорят, что, погибая, человек всю жизнь свою вспоминает. Нет, я думал тогда только об одном – спокойно собраться и не дать волнам себя захлестнуть. Возможно, морская выучка сказалась. А со стороны все это выглядело довольно смешно. Привезли на гастроли в главной роли, а он – тонет на виду у всех. По-моему, это весьма комично.
А вот когда прошла череда операций, тут места смешному как-то совсем не осталось. Близкие мне люди стали говорить: надо тебе бросать эту работу, надо уходить. Все как будто правильно – ведь когда ты стараешься нести миру светлое слово, тьма устремляется на тебя в той же самой мере. Ты попадаешь на стремнину борьбы света и тьмы, и тебя закручивает, потому что грешный ты все же человек. И тьма мстит тебе беспощадно за каждый шаг к истине. Стоит отказаться от этого пути, и тьма оставит тебя в относительном покое, если ты не будешь ей опасен какими-то своими действиями. А когда ты противопоставляешь ей свет – ты вызываешь огонь на самого себя. Может быть, в этом и есть смысл жизни.
А еще я мечтаю о небольшом доме в Анапе. Деревянном. Я два дома построил – третий построю. На берегу моря. Со временем в Анапе хотел бы жить. И там – Геленджик. Там благостно. Там – энергетика особая. Там столько всего открывается душе!.. Никакая Ялта не сравнится, никакое Сочи. Анапа, казаки рядом, Кубань… Казаки наши кубанские. Со своими законами, со своим укладом жизни. Уж больно тепло мне с ними.
Литературная запись В. Галактионовой
Борис Екимов • По Дону. Путевые
Борис Екимов
ПО ДОНУ
путевые заметки
Калач-на-Дону — зовется городок мой, в котором вырос, а нынче лишь в теплое время живу. Лежит он на берегу Дона, из названия понятно. И потому с малых лет и доныне купанье, рыбалка, хожденье по речным водам на весельной лодке, моторной, на рыбацкой тяжелой байде, на рыбацком же сейнере, в весеннюю путину, в летнюю жарковку, ночевки и летнее житье в укромных местах на берегу — все это для меня дело естественное. Без Дона редкий день обходится. Иной раз к вечеру просто подойдешь ли, подъедешь, на берегу посидишь, продышишься после дневной жары, отдохнут глаза на речной голубизне, сини, на задонской зелени. Посидишь, послушаешь крик чаек, плесканье волн. Душе и телу — покой, врачеванье. Именно врачеванье. Василий Андреевич Рукосуев, по профессии учитель, старинный донской рыбак, уже за восемьдесят лет перевалив и ногами плошая, просил: “Вы меня лишь на берег привезите, а оттуда я сам дойду, оживею”. И ведь верно, живел: садился в лодку, греб, весь день рыбачил и к вечеру домой возвращался своим ходом, да еще и с уловом. Александра Павловна Тимоничева — донская казачка, дочь рыбака, в нынешние свои годы немалые тоже поет: “Мне лишь к воде прибиться, оздоровею враз. Удочку закину и чую: сердце стучит по-хорошему и давление куда девалось...”
Во времена давние стояла у нас возле берега плавучая пристань: деревянный дебаркадер в два этажа. На первом — зал ожидания, буфет, на втором — несколько комнат, а вернее, кают, гостиницы. Тогда, в юные годы, была у меня мечта: поселиться в этой гостинице, жить. За открытым окошком вода, буксиры, лодки, пассажирские суда изредка чалятся и уходят. Тишина, крики чаек, волны мягко поплескивают о борт. Дух речной воды, дерева и еще один, особенный: запах канатов, которыми дебаркадер к берегу зачален, ими же чалятся суда приходящие. Бухты этих канатов лежат на палубе. Это вам не нынешние канаты — капроновые да стальные, а настоящие — пеньковый и манильский, который плетут в странах южных, далеких, из волокон бананового дерева; или канат сизальский — из агавы, тоже далекие тропики. Пропитанные смолой канаты пахнут терпко. Потрогаешь их рукой, начинает всякое грезиться: далекие моря, темнокожие люди.
Такая вот была мечта в юности: пожить хотя бы на своем дебаркадере, у воды. Она не исполнилась. Убрали деревянную пристань, построили на берегу новую, кирпичную, тоже с гостиницей. Рядом порт громыхает своими кранами, транспортерами. Иная жизнь, для меня незавидная.
И как-то однажды, несколько лет назад, про давнюю мечту свою вспоминая, решил я, что надо просто-напросто устроиться на любой буксир из тех, что поднимаются вверх по Дону, и плыть на нем.
Договориться оказалось нетрудно. Выбрал хороший караван, с лесом, и — в путь.
* * *
Из Калача, из его порта, уходили мы в полдень. Было ветрено. В затоне, в затишке, это не так заметно. А выбрались из горла затона на вольную воду в Дон, здесь — волны. И белые барашки — “бельки” кучерявятся по их гребням. Бельки — это уже признак ветра серьезного.
Помогал нашему каравану выйти из затона на фарватер, развернуться и встать на курс, против течения, чумазый буксир РБТ, портовый трудяга.
Наш, тоже грузовой, теплоход гляделся этаким франтом: белоснежная высокая рубка, капитанский мостик, мачта. Вести ему предстояло две огромные баржи, груженные лесоматериалом; бревна и доски не только заполняли трюмы, но и над палубой поднимались высоченным штабелем. Баржи и груз их парусили, и потому при ветре без помощи портового буксира было бы невозможно выстроить караван, то есть поставить обе баржи в кильватер, надежно закрепить и пристроиться сзади, чтобы толкать их перед собой. Трудяга РБТ, зарываясь от натуги по самые борта в воду, тянул нас, разворачивал, сдерживал, чтобы на берег не залезли, и наконец поставил на курс. Чумазый наш помощник... Он попрощался гудком сирены — мол, плывите, и медленно, устало потянул назад, в затон.