Журнал Наш Современник №2 (2003)
Шрифт:
Разгорался погожий день. Светило солнце. И когда пробрался я к носу передней баржи, то разом охватило меня странное чувство. Словно один я остался в этом мире: ни баржи, ни буксира, ни команды — ничего и никого. Лишь я — один, в неторопливом походе, навстречу тихой воде и зеленым берегам.
В этих местах, выше Усть-Медведицкой станицы, которую миновали мы рано утром, Дон становился уже, четыреста ли, пятьсот метров, а порою и мелее. Хутора редки, воды пустынны. Тишь, безлюдье. Ровная гладь воды от берега к берегу. Лишь кое-где, то посередине реки, то сбоку, словно суровая складка на челе, жилистый тугой быстряк теченья морщинит воду. Слева берег обрывистый, справа — низкий, песчаный, дальше — зелень верб, тополей. По недвижимому зеркалу воды, от берегов
Порой от берега к берегу низко протянет горбатая цапля. Коршун кружит высоко. Над самой водой проносятся ласточки, догоняя не тень свою, но ясное отраженье, от берега к берегу. Большая зеленая стрекоза летит и летит впереди баржи рядом с носом, словно ведет нас. Потом она отдыхает на теплой якорной цепи. И снова ведет наш караван вперед и вперед. Длинноногие куличики на песчаных отмелях. Черно-белые oпрятные трясогузки, словно девочки-школьницы в отглаженной форме, какие раньше были: фартучки, воротнички. Порою трясогузка навещает меня, садится на кнехту, чвиркает, машет длинным хвостиком. Эти милые птахи селятся иногда в местах самых необычных: на рыбачьем катере устроят гнездо и путешествуют по рыбацким тоням; на автомобиле, возле радиатора, выведут птенцов, рева моторного не боясь. Но здесь, в местах пустынных, покойно. Острокрылые чаечки ловко пикируют, выхватывая из воды серебряную плотву. На глинистых и песчаных ярах, в черных сотах узких сверленых нор — хоровод ласточек-береговушек. Там же, сверкая переливчатым, драгоценным своим опереньем, золотисто-голубые щуры, сине-зеленые, сияющие под солнцем сизоворонки.
Плывем среди тихого мира. Зеленая стрекоза ведет нас. Она летит низко над водой, играясь со своим отраженьем.
Красный бакен покоится на светлой глади. За ним по течению рябь быстрины Тихий-то Дон — тихий, но текучий и сильный на своем стрежне.
Красный бакен и бакен белый. Тихие ночные огни. Как завидовал я в детстве бакенщикам, вольным хозяевам на своих плесах и перекатах, — Березовский, Кумовский, Рубеженский!.. Одинокий домик на донском берегу, на приколе лодка. Вечерами бакенщик гребет веслами вверх по течению да сплывает вниз, зажигает керосиновые фонари; светят бакены в ночи красным и белым, остерегая идущие во тьме суда. По утрам тот же путь — тушить бакены. Это работа бакенщика всякий день, пока Дон не замерзнет. И вольная воля. Сети ли, переметы... В глубоких омутах, на каменистых грядах рыбачь на вольной воде, никто тебе не мешает. И сом твой, и темной меди сазан, золотистая стерлядь, севрюга, осетр, огромная, на десяток пудов белуга. Мечтал... Но, пока вырос, уже не сыскать в Дону севрюг да белуг, осетров. И стерлядку yвидишь не враз, осталась она лишь на Верхнем Дону. И бакенщиков нет. Вечерами бакены загораются, а утром гаснут автоматически от фотоэлементов.
Плывем и плывем. Зеленая займищная урема отступила от берега, тянется белая песчаная коса. На ней — обсохшая черная лодка. Подходим ближе. Нет, не обсохла лодка. Это в прозрачной воде так ясно отражается песчаный берег, что кажется, на берегу лодка. А она — на воде. Значит, близко жилье: хутор ли, станица.
Впереди зеленый остров. Дон делится на старицу и новое русло. Идем узким проходом. Красный бакен слева, под бортом. До песчаного берега — рукой подать, метров двадцать, не более.
Крутой поворот. Скорость снижаем, еле-еле ползем. На мель бы не сесть. Иволга тревожно кричит на берегу. Бакен на воде кренится, тянет его тугая струя течения. Нас — тоже.
Входим в поворот аккуратно. Молодец штурман. Иволга вослед провожает долгой покойной песней.
Где-то близко уже станица Новогригорьевская, но церкви не видно. Густа, высока зеленая урема. Она и справа и слева — сплошным займищным лесом. Из сени его на белый прибрежный песок выбирается стадо коров, разномастных, свойских: рябые, красные, белые. Первая с боталом на шее. Звенит и звенит. Вошла в воду, опустила морду и пьет. Ботало
Снова остров разбил реку на два русла. Мы идем по фарватеру, а старица ли, затон уходит вдаль глухим зеленым коридором. Склоненные вербы с темной зеленью у воды, а маковки — светлое серебро под солнцем.
Вот она и станица. Небогатые домишки по речному угору. Под берегом — лодки деревянные, весельные, моторок нет. Здесь некуда спешить. Наносит копченой рыбой. Вон они стоят, два цеха: копчения и вялки. Серебрятся ряды за рядами на вешалах: чехонь, синец, а может быть, и рыбец.
На берегу старики, ребятишки. Дети машут каравану, приветствуя. Старики явно завидуют нашему грузу: обрезная доска, бревна. Хозяева...
Прошли станицу. Скрылись дома, лодки, люди, рыбные цеха, белая водонапорная башня, лишь храма глава да колоколенка долго глядят из прибрежной зелени, провожают.
И снова безлюдье, тишь. Перед носом баржи кружатся хороводом алые и зеленые стрекозы, сияя под солнцем слюдяными крыльями. Порою они садятся на баржу, греются, отдыхают. А потом снова — вперед, обгоняя нас.
На берегу, на сухом осокоре желтогрудый коршун рвет добычу.
Пролетает стайка бело-пестрых куликов-сорок. У них яркие морковные носы, на ногах — красные высокие сапожки, хвостик — куцый. “Ки-пит!.. Ки-пит!” — напоминают они рыбакам об ухе, о чае. В тихой заводи кормится выводок огарей, целая дюжина. Тоже птица редкая. Живут и гнездятся они в земляных норах, на придонских холмах, на полях. Вечерами слышны их печальные крики: “А-га-га... А-га-га...” Сейчас они кормятся на воде, охристо-рыжие красивые птицы. Какие-то по виду ненашенские, больно приглядные: золотистая головка, белое “зеркальце” на крылах, черная оторочка. У самца на шее черно-атласный франтоватый платочек.
Брандвахта стоит у берега. Сохнет на веревке стираное белье. Запах свежесваренного борща. Мальчишка с удочкой.
Брандвахта — летнее житье команды земснаряда: землесоса ли, землечерпалки. Он сосет, срезает ковшами речные мели-перекаты, углубляя фарватер — судовой ход. Команда живет семейно, с детишками на плавучей барже, в каютах, все лето по реке кочуя с места на место.
Когда-то в детстве я любил гостевать у товарища своего. Его мать на земснаряде работала. Даже после нашего поселка на брандвахте — удивительная тишина и покой. Место всегда выбирают для стоянки приглядное. На палубе и в каютах пахнет деревом, терпковатой смолою канатов и шпаклевки, вяленой рыбой.
В детстве своему товарищу я завидовал и мечтал: стану взрослым, буду на землечерпалке работать, а жить — все долгое лето на брандвахте.
Не сбылось. И земснаряды теперь редки, хотя Дон, как и прежде, своенравен: меняет теченье, уходя от одного берега к другому, песчаные отмели, косы наносит, мешая судоходству. Порою насыпает целые острова. А потом вдруг смывает их. Своенравен Дон, изменчив. А судоходству это мешает.
Насколько знаю из рассказов старых людей да из читанного, Средний Дон от Калача и выше всегда был мелок. Вниз к Ростову — глубже фарватер, воды больше. Там все лето идет навигация. А наверх, до Вешенской, в большие протоки — Хопер и Медведицу — речные суда в основном ходили по высокой воде, весною, забирая хлеб. Спадала вода — конец навигации.
Но плавание для речных судов в этих краях — дело нелегкое. А прежде, когда не было Цимлянской плотины, и вовсе. Летом на Дону мелко. Местами, как вспоминают, на быках можно было через него перебраться. Перекат за перекатом, мелей не счесть. Землечерпалок, чтобы судовой ход прокопать, прежде не было. Обходились старинными средствами, теми, что проще и дешевле. Но для этого нужно было знать характер реки, ее нрав, уметь управлять течением.
Зимой резали в нужных местах огромные ледовые крыги и запускали их под ледовый же панцирь таким образом, чтобы крыга одним концом утыкалась в дно, другим — в лед. Получалась подледная плотина, она меняла течение. Ставили несколько таких загородок, и вода шла по указу, как надо, до самой весны пробивая теченьем отмели. К лету был готов судовой ход.