Журнал Наш Современник 2006 #10
Шрифт:
Уверяю зорко наблюдающих с командного пункта дщерей: ни единого графомана, которые, как хорошо известно, обладают гениальными пробивными способностями, среди лауреатов нет и не будет.
Однако украсить, взбодрить, заставить сиять новыми впечатляющими гранями премию удалось, пожалуй, единственному человеку — Твардовскому. Да, да, именно ему: Твардовскому. Ивану Трифоновичу. Ибо такого в истории современной литературы, пожалуй, ещё не было: чтобы младший брат получил премию имени старшего. И получил не за близкое родство. А — за подвиг. Вернее, даже два подвига. Первый: он восстановил родной хутор Загорье тютелька в тютельку таким, каким смастерил его отец, первый кузнец в округе. Ну, а один из его пяти сыновей, то есть Иван Трифонович, блеснул своим недюжинным даром столяра-краснодеревщика. Из-под его тяжёлых, мозолистых рук хутор-хуторок выпорхнул в синие небеса, как сказочная жар-птица.
Хватило
И хлынул непроглядной тучей народ на знаменитый хутор. Господи, кого здесь только не было! И всесветно знаменитые писатели: Виктор Астафьев, Борис Можаев, Сергей Залыгин, кстати, прихвативший с собой чуть ли не всех сотрудников “Нового мира”. Со всех концов мира не ожидавшему такого стечения обстоятельств автору возрождённого родового гнезда и потрясающей книги письма приходили буквально каждый день, и, без преувеличения, мешками. И убелённый, сияющий седым облаком творец денно и нощно читал сии сердечные послания. И ни одного, поверьте мне на слово, письма не оставил без ответа.
А ранним росистым утром он опять стоял на крылечке своего дома — своей сбывшейся мечты. И, щуря наивные, как васильки во ржи, глаза, ждал главных гостей: дочерей А. Т., своих дорогих племянниц. Хотел обнять их по-родственному, расцеловать, показать вновь народившуюся на свет усадьбу: избу, сенной сарай, кузницу, колодец, из которого сотни, нет, тысячи гостей попробовали на вкус самую чистую, самую земную, самую небесную в мире хуторскую воду. Звал, но не дозвался. Не приехали…
Что им затерявшийся в провинциальной глуши тихий хуторок? И, может быть, невдомёк весьма интеллигентным, образованным дочерям, что, став городским жителем, отец задыхался без родных загорьевских просторов. И, невзирая на огромную занятость, приезжал сюда, чтобы пасть ниц в объятья той земелюшки, которая нянчила на своих плечах родовое гнездо. Да-да, так оно и случилось однажды. Александр Трифонович, продравшись сквозь ликующую лебеду и непокорный бурьян к тому месту, где ютился до войны отчий угол, попросил многочисленное районное и областное начальство, сопровождавшее первого советского поэта, оставить его одного. И важные чиновники понимающе кивнули и удалились, так сказать, покурить. Идёт время. На усадьбе в Сельце, центре совхоза, ждёт не дождётся собранный по случаю приезда знаменитого земляка со всего района крестьянский люд, а его и след простыл. Встревоженное начальство, поглядывая на часы, осторожно вернулось туда, где остался один на один с одичавшей отчей землёй знатный гость. И, потрясённые увиденным, видавшие виды чиновники онемели: поэт лежит вниз лицом и задыхается от рыданий…
Не эти ли жгучие слёзы родственно позвали Ивана Трифоновича из Сибири на Смоленщину? И не на этих ли горьких и пророческих слезах старшего брата бессонным радением брата младшего взошёл, красуясь ныне, как медовый подсолнух у плетня, некогда стёртый слепыми шагами времени хутор Загорье? И, наконец, не на этих ли горьких слезах боли и любви поднялась поэзия Твардовского?
И тем более до слёз было больно отцу, вдоволь, как, бывало, отец и мать, потрудившись на своём дачном участке под Москвой, записать в дневнике такое вот: “…влез во Внуково, дня три потел, кряхтел, что-то корчевал, что — пересаживал…” А затем: “молодые” (Валентина с мужем. — В. С.) с чисто горожанской невнимательностью и безразличием ко всему попирают стопами мои дорожки, взирают на мои кусты. У меня с отцом — при полярной отчуждённости психоидеологической, так сказать, было что-то общее в отношении земли, растения и цветения на ней и т. п. С дочерью — при полном соответствии общественно-политических взглядов — полная отчуждённость в отношении к этим вещам” (“Знамя”, N 7, 1999 год).
А я, глупец этакий, не раз и не два звал дочерей на Смоленщину, на родину отца. Однажды даже дозвонился до Ольги Александровны. На мои, как мне казалось, убедительные уговоры приехать на очередные юбилейные торжества, посвящённые памяти незабвенного отца, она, не дослушав меня до конца, торопливо отказалась: “Поверьте, Виктор Петрович, нам некогда. Я, например, горю синим пламенем!..” И — короткие гудки в трубке. Вот те на! На десятилетнюю тяжбу с земляками отца время находят,
Внешне — друзья, соратники, а ежели глубже копнуть… Тогда у Главного в записной книжке “внезапно” появляются такие вот удивительные, на первый взгляд, записи: “26.IX.1962. Неприятности с Паустовским этим, которого чёрт дёрнул просить написать о Казакевиче в “НМ”. Неприятны в этой статейке мелкоострые штучки, “независимость”, “самый живой из живых”, “всё правительство”, и “Август” Пастернака в чтении Казакевича (неразборч.) прислал для прочтения у гроба… Вообще, эти люди, эти Данины, Анны Самойловны и (неразборч.) вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там — в Пастернаке, Гроссмане (с которым опять волынка по поводу заглавия очерка) и т. п. Этого не следует забывать.
Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми” (“Знамя”, N 7, 2000 год). Комментарии, как говорится, излишни…
А вот свидетельства самого известного в мире автора “НМ” А. И. Солженицына. Дочери могут упрекнуть меня, что многих, если не всех, сотрудников А. Т. уже нет в живых. Да, конечно, о мёртвых или хорошо… Однако же сами они, разгневанные не на шутку дамы, не пощадили Нину Семёнову, давно ушедшую в лучший мир.
Итак. О Кондратовиче: “маленький, как бы с ушами настороженными и вынюхивающим носом”, “литературно-холостой Кондратович”. О Заксе: “сухой нудноватый джентльмен”, которому “ничего не хотелось от художественной литературы, кроме того, чтоб она не испортила ему конца жизни, зарплаты, коктебельских солнечных октябрей и лучших зимних московских концертов”. “Твардовский мало имел друзей, почти не имел: своего первого заместителя (недоброго духа) Дементьева; да собутыльника, мутного И. А. Саца; да М. А. Лифшица, ископаемого марксиста-догматика”. О Лакшине: “Но вот говорит Дорош: “С Александром Трифоновичем только разбеседуешься по душам — войдёт в кабинет Лакшин, и сразу меняется атмосфера, и уже ни о чём не хочется…” О Саце: “мутно-угодливый Сац, сподвижник Луначарского”.
И, конечно же, больше всего уделяет места и не жалеет впечатляющих красок автор нашумевшего тогда “Бодался телёнок с дубом” для А. Г. Дементьева, игравшего роль не только главного новомировского идеолога, но и порой замахивавшегося на… Впрочем, пусть лучше об этом скажет сам Александр Исаевич: “А особенно Дементьев умел брать верх над Главным: Твардовский и кричал на него, и кулаком стучал, а чаще соглашался. Так незаметно один Саша за спиной другого поднаправлял журнал”. И куда же, коварно пользуясь известными человеческими слабостями капитана и умело потакая им, “поднаправлял” журнальный корабль матёрый большевик Дементьев? По ком он то и дело давал сокрушительные залпы из всех орудий? А по журналу “Молодая гвардия” — маленькому островку, где горстка писателей-патриотов пыталась заговорить в полный голос о родном: о русском, национальном, народном… И до того преуспел “один Саша” в своём революционном рвении, что даже тот же Солженицын, весьма осторожный в вопросах, касающихся русского патриотизма, однажды не выдержал и пошёл строчить короткими и меткими очередями: “засохлая дементьевская догматичность”, “затхлые заклинания”, “тараном попёр новомировский критик”, “критик помнит о задаче, с которой его напустили, — ударить и сокрушить, не очень разбирая, нет ли где живого…” (“Бодался телёнок с дубом”).
Такое вот окружение. Врагу не пожелаешь…
И всё-таки я не хочу войны. Тем паче с дочерями человека, ставшего моим крёстным отцом в поэзии. Когда мне очень уж худо, я достаю из стола заветный конверт, вытаскиваю из него копию драгоценного письма в Литинститут, которое заканчивается так: “Стихи его, на мой взгляд, свидетельствуют о несомненной одарённости”. И ослепляющая, словно молния в ночи, подпись: А. Твардовский. Вот во имя его вечной памяти я от имени всех смоленских писателей и властей зову Валентину и Ольгу Твардовских в гости на хутор Загорье, где в очередной раз опять-таки самым талантливым, самым лучшим поэтам России будут вручены премии имени их отца. Праздник состоится, как всегда, 21 июня, в день рождения русского гения. Вы увидите здесь всамделишнего Тёркина. Вам поднесут обязательные фронтовые сто грамм. А на закуску — непременная солдатская каша. Тёркин, а заодно и я с ним сыграем на гармошке. И обязательно споём лихие смоленские частушки.