Журнал Наш Современник 2006 #12
Шрифт:
Он протянул руку, давая понять, что разговор окончен.
Через несколько дней ко мне ввалился сценарист Женя Григорьев, как всегда пьяный, плюхнулся на стул к приставному столику. Не удивляясь бесцеремонности — за годы работы в Госкино привык и не к таким фортелям, — я спросил:
— А здороваться тебя в детстве не учили? В чем дело?
Не отвечая на мое замечание, он произнес:
— Мы на секретариате союза решили освободить тебя от работы.
Я, собственно, был готов к этому. Новые вожди союза во главе с Элемом Климовым на одном из первых заседаний составили рескрипционный список, в котором значились, как мне сообщили, 40 человек. Я входил в первую десятку. Но бесцеремонность Григорьева меня возмутила.
— Знаешь, Женя, не вы меня ставили, не вам и освобождать.
— Я по поручению секретариата.
— Иди, посол, сначала проспись. Всего хорошего.- Он стал наливаться малиновой краской, того и гляди взорвется.
Я вскочил на ноги и крикнул: —
Он что-то пробормотал и выскочил из кабинета. Я позвонил Ермашу и рассказал о визите. В ответ услышал смущенное:
— Да, понимаешь, мы тут с Камшаловым подумали, что лучше тебе уйти…
— А мне не могли сказать? Ждали, пока придет пьяный посол?
— Да, понимаешь…
— Понимаю. — Не попрощавшись, я бросил трубку. И это, кажется, был вообще наш последний разговор. У меня не появлялось желания общаться с человеком, с которым проработал около двадцати лет, верил, как товарищу, и который так мило, по-товарищески, меня предал. Я понимал, что он и сам висит на волоске, но трусливо отойти в сторонку — это недостойно мужчины. Видно, правдой было то, что мне говорил бывший сокурсник Филиппа по университету Наум Клейман. Есть, мол, коллеги, которые и десятилетия спустя переходят на другую сторону улицы, завидев Ермаша.
Заведующему сектором кино Отдела Александру Камшалову, контролирующему кадровые перемены в системе кинематографа, звонить не стал — тот, судя по словам Ермаша, в курсе дела. Разве только поиздеваться? Он выказывал мне особое внимание — по поводу и без повода, особенно в предпраздничные дни, пел дифирамбы моему уму и проницательности, преклонялся перед военным прошлым и т. д. Ему я не верил и был осторожен в разговорах. Мне не нравилось его пристрастие ко всякого рода “клубничке” в кинематографической среде, будь то сплетни политического или семейного толка. Однажды он намекнул, что неплохо бы установить доверительные отношения и чтобы я приватно информировал его о действиях руководства кино и студий.
Я отшутился:
— Быть стукачом, Саша, не по моей части. Хочешь узнать, что думают Ермаш или мои коллеги по тому или иному вопросу, позвони к ним, пригласи к себе и выясни. — Он отступил; ты, мол, меня неправильно понял, я в том смысле, что звони почаще, советуйся…
Я после разговора с Ермашом и попрощавшись с барельефом Пушкина, который сам повесил в кабинете, — альманах размещался в доме, принадлежавшем когда-то Ордину-Нащокину, и здесь поэт ночевал, бывая у своего друга, — отдал ключ бухгалтеру, сказав:
— Ухожу. Совсем. Когда будет готов расчет, позвоните, приду за деньгами и устрою чаепитие.
Так завершилось мое государственное служение кинематографу.
Смешное и трагическое ходят рядом. Вскоре Ермаша отправили на пенсию, а председателем Госкино назначили главного “доводчика” Центральному Комитету на кинематографистов — Камшалова… Говорят, что по этому случаю в секретариате Союза были пляски:
— Ура! Мы победили! Наш человек!
Предательство в те дни ценилось очень высоко.
Я был никому не нужен и уехал на дачу. За политической вакханалией наблюдал из “прекрасного, чудного далека”, следя за газетами и смотря телевизор. То, что доносили ко мне средства массовой информации, было кошмаром, порождением больного разума. Невооруженным глазом было видно, как вожди, и прежде всего генеральный секретарь ЦК, предавали партию и родину, освящая измену лозунгами о свободе, демократии и защите прав человека. Потом события конца восьмидесятых — начала девяностых годов попытаются назвать “бархатной революцией”. Наглая ложь, попытка отмыться от грязного прошлого. Демократические реформы начались с кровавых событий в Тбилиси, Вильнюсе, Приднестровье, Чечне. Через два года российский Пиночет ударил по парламенту из пушек, сотни человек погибли от рук неизвестных снайперов у Белого дома и телевизионного центра. Ельцин совершил государственный переворот под аплодисменты и восторженные крики писателей, поэтов, режиссеров, артистов, крупных ученых. Все они были хорошо известны людям, любимы народом. Им верили, за ними шли, и с их помощью ежечасно и ежеминутно шло дикое вранье — народу промывали мозги. Тысячные толпы, загипнотизированные обещаниями свободы и счастья, “как в свободном мире”, образцом которой представлялась Америка, орали: “Долой! Да здравствуют демократия, свобода и права человека!”.
Трое предателей — Ельцин, Шушкевич и Кравчук — расторгли договор между тремя республиками — Россией, Украиной и Белоруссией. СССР распался. Горбачев, стоявший во главе восемнадцатимиллионной армии коммунистов, сдался без сопротивления, Ельцин убрал его с политического горизонта, как мальчишку. А тот даже не трепыхался, не пробовал переломить ситуацию. Почему? Я не помню ни одной серьезной акции коммунистических начальников, хотя бы попытавшихся остановить поток разрушения. Милиция, бдительно охранявшая сборища демократов, дубинками разгоняла демонстрации рядовых коммунистов, а генсек компартии,
Началась пора великой исторической лжи. Знаменитый автор фильма “Место встречи изменить нельзя” Станислав Говорухин оплакивал Россию, “которую мы потеряли”, представляя царскую империю как государство всеобщего благоденствия и всенародного счастья, стремительно входившее в число самых передовых держав мира. И хоть бы тень сомнения, хоть бы один вопрос: отчего же счастливый русский народ в двадцатом веке только за период с 1905 по 1917 год совершил три революции? Дурью маялись от избытка богатства, что ли? Как признак процветания деревни приводился довод: Россия кормила хлебом всю Европу. Спора нет — кормила, но сама-то жила впроголодь. Отчего же непрерывно богатеющий мужик жил в домишках-развалюхах, ходил в рванье и лаптях? Не знаю запаса жизненных наблюдений Говорухина, но я хорошо помню и косую избушку моего детства двадцатых годов, и осклизлые стены саманных халуп Саратовщины, и беспросветный мрак чувашских деревень поры сороковых годов. И пришли они к жизни такой не за годы советской власти, а наследуя предкам… Кое-кто уже затосковал о царе-батюшке. Если верить публикациям, то Николай и Александра были влюбленными голубками, вроде Ромео и Джульетты. Поверить, хоть и с трудом, можно, хотя гвардейские попойки молодых царевичей и игрища с балеринками вряд ли оставляли их девственными. Но царей, как говорится, уважают не за это. Начав царствование с Ходынки, Николай положил сотни тысяч солдатских жизней в бессмысленной войне с Японией, проиграв ей вчистую, влез в Первую мировую войну и вел ее бесславно, кончил свое царствование отречением от престола. Его уже в ходе перестройки возвели в ранг святых мучеников. Но Екатеринбургская ЧК казнила не царя всея Руси, а гражданина Романова, ведь он к этой поре уже преступил клятву, данную в момент помазания, предал народ, оставив его без власти… Мне жалко безвинно пострадавших принцесс и особенно малолетка Алексея. В отличие от Александры Федоровны, они не пытались править Россией, нанося немало вреда государю. Но если бы царь и члены семьи остались живы, скрывшись где-нибудь за границей, сколько скверны можно было ждать от них в политике? Итак, едва пошатнулась Россия через 60 лет, как в Москве появились претенденты на престол, и Никита Михалков, угодливо изгибаясь, водил по Кремлю толстозадого принца немецких кровей, весьма приблизительно связанного с семьей Романовых. До хрипоты принялись славить Алек- сандра II, царя-Освободителя, забывая при этом, что освободил он крестьян без земли — хочешь иметь землицу — плати выкуп, — и вскоре большинство крестьянских наделов ушло в залог банкам, совсем в духе закона о земле, принятого недавно современной Думой. За образец государственного деятеля современные правые радикалы приняли Столыпина, который провалил реформу деревни, оставив о себе память “столыпинскими галстуками” и “столыпинскими вагонами” для перевозки заключенных. Хотят даже памятник поставить. Хорошо бы с петлей вешателя и за тюремной решеткой.
Потоки хулы и клеветы низвергаются на головы миллионов людей вот уже добрых 15 лет. Врут и по-крупному, и по мелочам.
Российская интеллигенция, начиная с Василия Голицына, наперсника царицы Софьи, Радищева, декабристов, разночинцев, народников, легальных марксистов, звала народ к завоеванию справедливого и свободного мира, иные, как Чернышевский, не скрываясь, звали Русь к топору. Марксисты, не зная, в какой лагерь отнести интеллигенцию в классовом обществе, определили ее место как “прослойки”. Но она оказалась, скорее, прокладкой. Ее использовали и выкинули. Русская интеллигенция, — писал Алексей Толстой, — выросшая в безмятежном лоне крепостного права, революции испугалась не то что до смерти, а прямо — до мозговой рвоты…. Нельзя же так пугать людей! А? Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пение птичек: а хорошо бы устроить так, чтобы все люди были счастливы… А когда приблизился тот, кого мечтали сделать счастливым, то пах он не розами, а немытыми портянками и мокрой сермягой, как протянул корявую руку на дружбу — шарахнулись от греха подальше. Российская интеллигенция предала столь любимый народ. Когда наступил победный час, то выяснилось, что ведать банком придется матросу Маркину, а управлять государством, заводами и фабриками — кухаркам. Пролетариат остался один на один с пирамидой проблем, не имея ни грамоты, ни опыта. А те, кто знал и мог — рванули за рубежи мятежной родины, посмеиваясь оттуда над неудачами и промахами новых правителей.