Журнал Наш Современник 2008 #9
Шрифт:
"Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то вуз, доказав по всем швам свое пролетарское происхождение, а другая поступила
* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 8. Л. 9. Запись от 8 июня 1921 г.
в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время? Не умен-с, а гениален.
Шесть комнат остались у Николая Иваныча. Приходили и с портфелями, и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком была набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной - две".
Попутно заметим, что сам Михаил Афанасьевич нашел в Москве пристанище (пусть, по его выражению, "в гнусной комнате гнусного дома") благодаря тому, что в "проклятую квартиру N 50" его прописал к себе шурин А. М. Земский. Но это был
Нечто подобное пережил А. А. Зиновьев: "Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. (…) Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между стенкой нашей комнаты и уборной".
Среди рассказов о московской жизни 20-х гг. встречаются описания не менее удивительных мест проживания. Так, поэт Вадим Моторов, герой очерка Николая Погодина "Коммунальная квартира", жил "в углу коридора за ковром, рядом с парадной. Ковер с изображением голой богини и сатиров привешен одним концом за шкаф, другим - прибит к стене. Там, в густой тьме - складная кровать, табуретка и чемодан - вся поэтова мебель". И этот закуток служил Моторову не только спальней и столовой, но и кабинетом, где при свете свечи рождались рифмованные строки, воспевавшие новую счастливую жизнь. И все же поэт жил в квартире. А вот некий гражданин Васильев приспособил под жилье часть коридора полуразрушенного нежилого здания в Рахмановском переулке. Когда представители русско-американского общества "Сайентифик", получившие объект в аренду, хотели приступить к ремонту, они наткнулись на яростное сопротивление Васильева. Никак не хотел он покидать свою "квартирку" площадью 2,5 кв. м.
Впрочем, далеко не все москвичи были столь непритязательны, как поэт Моторов и гражданин Васильев. У некоторых из-за жилищных условий не выдерживали нервы, и тогда дело заканчивалось страшными эксцессами, вплоть до убийств. Один из таких случаев лег в основу рассказа, напечатанного на страницах "Огонька". Внешне история была самой обыкновенной: мать занимала маленькую комнату (видимо, бывшую клетушку для кухарки), поэтому дочери приходилось спать на кухонной плите. В один прекрасный день постель-плита превратилась в супружеское ложе. Вот только зять не захотел прозябать на кухне и попытался освободить комнату от тещи с помощью яда.
"А некий молодой человек, у которого в "квартире" поселили божью старушку, - писал М. А. Булгаков в очерке "Москва 20-х годов", - однажды в воскресенье, когда старушка вернулась от обедни, встретил ее словами:
– Надоела ты мне, божья старушка.
И при этом стукнул старушку безменом по голове. И таких случаев или случаев подобных я знаю за последнее время целых четыре".
Ситуации, когда в одной комнате с "Раскольниковым" эпохи нэпа была поселена старушка, возникали пусть не часто, но и не являлись исключением. Коллизии с проживанием чужих людей в одной комнате постоянно возникали в результате тотального уплотнения. Как правило, они были следствием выполнения домкомами "10% нормы", еще одной характерной приметы "квартирного вопроса". По сути, это был натуральный налог (в виде комнат), которым Моссовет облагал жилтоварищества и прочих домовладельцев. Московские власти в каждом доме получали в распоряжение 10% жилой площади, на которую селили по своим ордерам. В первую очередь партийных и советских работников, переведенных на работу в столицу.
Те, кому доставались комнаты в "буржуйских" квартирах бывших доходных домов, несомненно, находились в лучшем положении. Их жилища отличались большим комфортом. Чтобы представить, как они выглядели, обратимся к воспоминаниям Бориса Маркуса "Московские картинки 1920-х - 1930-х гг."
"…Наш дом стоял в самом торце Новинского бульвара.
Так как наш дом был типичным доходным, каких много появилось перед самой революцией, то хотелось бы рассказать о нем поподробнее. Характер квартир отражал и социальное расслоение общества.
Малый двор окружали квартиры побогаче. Они были ближе к площади, и это, наверное, повлияло на их характер. Так же более богатыми были квартиры с противоположного торца дома, выходящего на бульвар. В их подъездах имелись лифты. Лестницы были светлые, удобные. Квартиры были пяти-шестикомнатные… В каждой квартире были большие кухни с прилегающими к ним комнатами для прислуги и выходами на черную лестницу, ведущую во двор. Эти лестницы были крутыми и имели металлические простые перила. Как и парадные лестницы, черные имели окна. Из передней комнаты квартиры можно было попасть в кабинет. Тут же при передней имелась уборная для гостей. А для семьи были прилегающие к спальным комнатам ванные комнаты и отдельные уборные.
В квартирах бульварного торца все это тоже имелось. Но кроме того, во дворе все черные выходы из каждой квартиры выше первого этажа объединялись общей открытой галереей, из которой по черным лестницам можно было выйти во двор. (…) Основная же часть нашего дома имела квартиры, выходящие на боковые проезды, соединяющие площадь с бульваром. Были они попроще, а значит, и подешевле. Дом-то был доходным. Владельцу приходилось учитывать, какие квартиры лучше, чтобы брать за них побольше, а какие с меньшими удобствами и имеющие такие прелести, как узкие шумные проезды, трамваи под окнами. Понимая это, владелец и заказывал сделать такие квартиры попроще. Скажу сразу: наши квартиры не имели лифтов на лестничных клетках, были с меньшим количеством комнат. В основном это были трехкомнатные квартиры. Причем две из них смежные, но имеющие и свои отдельные двери в коридор. Ванная комната была совмещенной, не было дополнительной уборной. Не было кладовки. Однако комната для прислуги при кухне была. После революции о таких отдельных комнатах для прислуги речи, конечно, не могло быть. Эти комнаты при кухне стали обычными среди других в общей коммунальной квартире. Просто заселялись одним, или от силы двумя жильцами".
Эпоха военного коммунизма наложила специфический отпечаток на эти комфортабельные некогда дома. Профессор Преображенский, например, сокрушался, что с лестниц исчезли ковры и что парадный вход был заколочен, поэтому в подъезд приходилось ходить кругом, через двор. Н. М. Мендельсон отмечал другую не менее характерную деталь: "Если бы кто-нибудь из знавших нашу квартиру за идеально чистую зашел в нее сейчас! Мы всю зиму жили в одной комнате с железной печкой, служившей и для приготовления пищи, и для отопления. Она коптила и сейчас [все] в дыму, пыли, саже.
Ужас!"*
Еще один свидетель того времени, журналист Георгий Попов, фиксируя детали быта, коснулся и проблемы отопления жилья в условиях повсеместного выхода из строя домовых систем отопления:
"Ниже я даю описание обыкновенной комнаты в московской частной квартире.
В любой комнате в Москве стоит посередине на паркете печка, сложенная кое-как из плохо обожженного кирпича (центральное отопление нигде
* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 4. Л. 15.
больше не действует). От печи через всю комнату идет длинная жестяная труба, пропущенная через специальную пробоину в коридор, набитый до верху всякой рухлядью. Московские шутники окрестили эту печку "буржуйкой", должно быть потому, что только состоятельные люди могут позволить себе такую "роскошь". Печь и труба вечно дымят, комната постоянно полна дымом. Некурящий человек, войдя в такую комнату, начинает кашлять. Глаза болят нестерпимо. Печь и труба, кроме того, постоянно выделяют копоть. Стены, потолок, вещи - все покрыто черным налетом - копотью. Комнаты годами не проветриваются - окна замазаны наглухо круглый год. Пыльная, ободранная мебель; клочьями висящие со стен обои; клопы и другие насекомые - так выглядит обыкновенная "частная" комната в Москве".