Журнал Наш Современник №8 (2001)
Шрифт:
От рук окантовочную полосу железную вместе с кожей оторвал, за столь же обжигающий пистолет ухватился: а вдруг все-таки разломается ящик? А может быть, выстрелить в тень лохматую?! Но можно ли? Красная книга! Десять раз за зиму командиры говорят об этом: лишь при крайней необходимости! Книга — красная, а необходимость — крайняя ли?! Ведь должен же его напарник спохватиться, ему ж самому на камбуз на чай хочется — ждет не дождется!.. Затрещал ящик, поволокли Митьку, впервые он, Вторая Зима, поехал на, так сказать, транспортном средстве мощностью в две медвежьи силы. Попытался взвести, на изготовку взять пистолет и понял: слишком долго рассуждал, руку на пистолете не разжать, в тень косматую не выстрелить.
Он оказался прав: кинулись его искать, и остался живой. Уши, руки и ноги просто обморозил, но то место, где был пистолет к телу прижат, одним мороженым куском так и вывалилось, до кости.
Вот
В ту же самую неделю в другом конце Карского моря стоял в припае — той зимой все Карское было — сплошь припай! — стоял в припае самый мощный в мире ледокол, атомный, за ним в канале — несколько судов грузовых, — можно сказать, бездельничали — не без угрозы для собственной безопасности. Из-за того лишь только, что белые медведи после полного запрета на отстрел перестали обращать внимание на ракетницы: если даже в него шарахнешь, отойдет немного, подумает и вернется. Под кормой ледокола — чистой воды полынья, прожекторы с двух портов в глубь морскую уставились, клетка водолазная в редком снежном потоке над водой раскачивается. Надо сломанную лопасть винта сменить, со сломанной — и ход не тот, и дейдвуд вала разбить можно, но не спустишь водолаза, пока медведи рядом, они ведь и под водой напасть не постесняются. И так — сутки, еще сутки... А ведь капитан знает, во что обходится каждый час простоя. Не считая даже, что еще и караван стоит...
И дело прошлое, скажу: не из-за страха перед законом стояли, а потому что справедлив, считали, закон, потому что он — за судьбу нашей Арктики, за наше будущее. И атомный флот, великолепный мирный атомный флот великого государства, олицетворял это будущее.
Ныне, десятилетия спустя, когда врут на него (чем безопасней становится для вралей, тем бессовестнее врут), я обязан сказать: атомоходцы-первопроходцы были достойны этого будущего. В то время, когда в книгах об атомном флоте самым распространенным знаком был восторженно-восклицательный, я не написал ни строчки во славу этого родного для меня флота — было и без меня кому это сделать. Теперь же, когда бывшие аллилуйщики стали сплошь — хулители, когда стало хлебным делом — поливать грязью флот мой и Родину мою, душа моя созрела, чтобы сказать наконец открыто и обязательно — любовное слово об атомных первенцах и о людях, с кем посчастливилось мне разделить молодость. Для кого было понятно и естественно: к Арктике нужно относиться бережно, она — легко ранима, здесь быстро затягивается только канал за кормой. В то время, когда в других океанах для других судов было еще обычным дождаться выхода в океан, чтобы наконец от скопившегося мусора — за борт! — освободиться, на атомном флоте, на каждой ледокольской корме уже стояли, уже дымили утилизаторы — наподобие исторических буржуек. Много караванов провел Арктикой атомоход “Ленин”, пусть скажут моряки с судов ведомых, видали ли они на льду вдоль канала хоть ветошинку, хоть самую малую черновинку? Разве лишь иногда встанет в канале на попа льдина многолетняя неохватная и ляжет снова, воду перевалом на себя вскинув, и забегают на этой льдине по-над снегом чистейшим в лужицах голубоватых угольно-черные головастые рыбешки-сайки, именуемые ныне тресочкой полярной... Окажись на льду под бортом, к примеру, тряпка — какое было бы пятно на репутации атомохода-кормильца!.. Как свидетель утверждаю: отечественный атомный флот по сравнению с любым другим флотом — угольным, дизельным — был в эксплуатации в Арктике наичистейшим. Но стремились к еще большему, разговор уже шел о так называемом тепловом загрязнении, — мол, не воздействует ли на природу Арктики тепло, выделяемое ледоколами?..
Мерзко видеть, как бегут, словно капитулирующие безоговорочно, что оставляют после себя на местах прежнего расположения наши вооруженные формирования — на островах ли, на арктических ли побережьях. Да и чего ожидать? Людей не щадят, пощадят ли природу!
Вот рядовая, даже маленькая, даже малюсенькая недальняя застава, всего лишь 6 человек базировалось на ней, да и то лишь в разгар навигации. Новенький, поставленный лишь недавно, почти не работавший радиолокатор — очень дорогой. Что от него? В кустах — неохватные трубки электронные, одни уже взорваны, другие, в кустах, целы пока. Вокруг станции — множество разбитых аккумуляторов, и щелочных и кислотных, да так разбиты — словно трактора по ним ездили и разворачивались на них. От мощного дизель-генератора — остов, дыры на местах, где приборы измерительные стояли. По полу вокруг генератора — битых стекол хруст. На вышке, где был пункт наблюдательный с антенной локаторной над нею, —
Нет, мы не выживали в Арктике, мы жили! Молодость светлую я там оставил и ни капельки не жалею об этом. Мы жили Арктикой, мы берегли ее — для себя. Для правнуков. Позволю себе вспомнить.
Не диво ли — песцы в сотне миль от ближайшего берега, на льду, где для них, кажется, и корма-то никакого нет...
И тем не менее это диво — у нас под бортом.
Не сами песцы сюда пришли, медведи их привели. Добудет медведь нерпу, распотрошит, сам поест, семью, если она с ним, накормит — ничего вроде от нерпы не останется. Но так только самому хозяину Арктики кажется. А песец невелик, ему и кроха со стола хозяйского — обед, песец на месте медвежьей трапезы не один день прокормится.
Или вот бросил кто-то банку сгущенки. Долго возился медведь, так старался — аж помялась банка. Наконец понял, что из нее больше ничего не возьмешь, отвернулся, пошел прочь. И как ринутся сразу к банке песцы, да в драку!
И столько в тот раз зверья вокруг нас собралось, выйдешь на палубу — словно в зоопарк удивительный попал. Одних медведей в пределах видимости до восьми штук, случалось, насчитывали, а песцов!.. Осень была еще не поздняя, песцы не до конца вылиняли, у каждого какая-то примета: то хвост черный, то ухо не совсем еще побелело, то по спине темная полоса.
Медведи — народ не компанейский. Где один, туда другой не подойди!
Вот лежит неподалеку от борта михаил-одиночка, сыт сегодня он и едой, и впечатлениями. И вот еще двое идут, вместе. “Ну,— говорим, — весело под бортом будет!”. Наш одиночка поднимается на задние лапы, оборачивается к тем двоим и угрожающе ревет. Те останавливаются. Потом начинают кружить на месте, вроде бы спорят. То один, то другой на задние лапы встают, в нашу сторону смотрят. И наконец, изменив первоначальный маршрут, идут в обход ледокола, по кругу, и приближаются к судну с другого борта.
Иное дело — песцы. Кинь одному косточку — все тут как тут!
— Этого чернохвостика другие боятся!— говорит кто-то про песца с невылинявшим хвостом и кидает на лед гостинец, стараясь, чтобы попал гостинец именно чернохвостому.
— Не скажи!— слышится в ответ. — Вон тот, с подпалиной на боку, сейчас покажет твоему чернохвостику!
И верно, подбегает песец с подпалиной, и чернохвостого от борта как ветром сдувает.
Глядишь на ссоры, на забавы веселых зверьков, и все, что за долгие и темные полярные плаванья легло в душу холодом и тяжестью, начинает как бы давать трещины. Оттаиваешь, отходишь, и кажется, что ночь полярная вокруг не такая уж и неуютная, не такая уж и беспросветная.
Надо сказать, что полярная ночь тоже ведь делится на дни и ночи: календарные, так сказать, дни и настоящие ночи.
В окружении песцов и медведей простояли мы день.
А ночью, когда на судне стихло, в душе одного матроса — не хочу его назы-вать, — высокого матроса, красивого, всплыло при виде песцов совсем не то, что у других моряков всплывало. Поднялось в его душе нечто мерзкое, шапочное, как бы в трещине посреди океана вместо зеленовато-голубой воды дерьмо показалось... В кусочек рыбы, какие кидали мы песцам днем, этот матрос тайком, воровски, крючок рыболовный замаскировал.
Спит ледокол. Вот-вот четырехчасовую ночную вахту будить — самый сладкий глубокий сон. И вдруг всех, чьи каюты по левому борту, крик вскочить заставил — жалостный, раздирающий душу, почти детский...
Вахтенный штурман на левое крыло выбежал, распахнул иллюминатор, развернул прожектор вдоль по борту, содрогнулся: кто-то невидимый песца к ледоколу тянет. Зверек кричит, упирается, но рука — ни руки, ни лески не видно, лишь тень от лески на снегу, — рука эта неумолима. А из пасти зверька падает на лед, застывая, дорожка черная.