Журнал Наш Современник №9 (2001)
Шрифт:
Итак, в нашей семье дойной коровой оказалась коза Милька, о которой речь будет позднее. Но что значит коза на такую оравушку? Доила она всего пол-литра в сутки. Может, чуть побольше... И молоко её чем-то пахло, неприятным, козлиным. Мама ухитрилась обзавестись колхозной телушкой, и мы сообща придумали ей имя: Берёзка. Почему Берёзка, кому из нас пришло в голову это название? Этого я не помню. Но помню, как мы все радовались тёлочке. Она была маленькая по сравнению с другими (сена на зиму надо меньше), вся чёрная. Она благополучно “обошлась”, то есть вскоре стала настоящей коровой, и мама начала её доить. Но колхозное воспитание Берёзки, её рождение в коллективе сказалось в её поведении самым невероятным образом. Она, будучи уже не в колхозе, сломала рог в драке с так называемыми личными, то бишь “кулацкими”, коровами. Помню, как кое-кто из нас заливался слезами при виде окровавленного запекшегося корня, оставшегося от сломанного рога. Он зажил не скоро.
Странное было это существо, принесшее так много неприятностей мне и слез моей матери Анфисе Ивановне! Сначала Берёзка часто убегала из “единоличного” стада в колхозное. Потом привыкла пастись с “единоличницами”, но то и дело уводила коров в запрещённые места — то на озимь, то на овёс. Она грудью проламывала гнилые изгороди, и все коровы шли следом за нею. О, сколько было с ней неприятностей каждому пастуху! А пасли своих коров и телят по очереди, примерно через каждые десять дней. И когда приближалась наша очередь пасти, у меня начинало ныть что-то в груди. С тех пор у меня странно болит душа даже при виде любого пастуха или пастушки, хотя при “демократическом” режиме пастух в наших краях совсем редкость.
Один случай, как я “пропас” коров и как маму оштрафовали, а сам я чуть не погиб в тайге, описан в рассказе “Иду домой”. Подобных случаев в моём детстве свершилось не так и много...
Однажды я пас коров за деревней, за речкой на сжатом ржаном поле. Задача была проста, но иногда непосильна. Надо было удержать стадо строго на одной площади, в определённом поле. Площадь ограничивалась с одной стороны лесом, с другой речкой Нодобицей. Две другие стороны были открыты. В лес животных отнюдь не тянуло, но речка Нодобица и в дождь не была препятствием для коров. Надо было бежать изо всех сил, чтобы воспрепятствовать коровам уйти.
Уселся я на большой, ещё по-осеннему тёплый камень со стороны леса и зорко наблюдал за стадом. Коровы шумно поедали траву между лесом и пахотными загонами. По ржаной стерне они не хотели пастись и медленно двигались вниз, ближе к лесу. Вдруг наша Берёзка вышла из общих рядов и, поглядев на меня, нахально двинулась в сторону овсяного поля. Я побежал, обогнал её и заворотил обратно. Снова уселся на камень. По солнышку день моей пастьбы только лишь начинался, а другая, не помню, чья, краснопёстрая корова направилась к берегу Нодобицы. Чего ей вздумалось? Может, захотелось пить? Рассчитывая на это, я не побежал за ней тотчас и поплатился. Видимо, напившись воды, краснопёстрая (теперь бы я назвал её красно-коричневой) вероятно, из любопытства начала переходить мелководную Нодобицу. Это было совсем не по правилам, и я побежал возвращать корову в общее стадо. Она, увидев преследование, сама повернула обратно и освободила от напряжения мои отнюдь не спринтерские силёнки. Статус-кво был восстановлен! А наша семейная кормилица тем временем решила по-своему. Она повела к овсу всех моих подопечных! Я кинулся догонять, и тут мигом исчезли все мои добрые чувства к нашей Берёзке.
Она опять стала направляющей для всех коров деревни Тимонихи. Она поспешно уводила их на овсяное поле. Я собрал все свои детские силы и пустился вдогон. На всю жизнь запомнилась мне эта гонка по ржаному жнивью. Когда я почти сравнивался с последней уходящей коровой, Берёзка — что бы вы думали? — побежала! Корова не лошадь, быстро бегать не может. Но стадо, возглавляемое Берёзкой, как будто дразнилось. Бегу, бегу, и коровы во главе с нашей бегут. Выдохнусь, остановлюсь, чтобы перевести дух, и Берёзка переходит на шаг. Это и было самым обидным для юного чабана. Я опять побегу, чтобы обогнать Берёзку. Она увидит, что догоняю, и снова бежит, только меж задних ног вымя болтается из стороны в сторону. Сердце моё готово выпрыгнуть, в груди едко саднит, ноги подкашиваются, а стадо всё ближе к общественному овсу... Сил догонять не стало.
И в эту минуту всё во мне закипело от горькой обиды. Я начал хватать с полосы комья
Коровы ходили, как будто ничего не произошло. Палашка ушла по тропке в сторону гумен, а моя Берёзка снова марширует не в ту сторону! Теперь она уводит стадо к Нодобице, а сил догнать и обогнать у пастуха уже не осталось. От обиды и горя, от усталости и ещё от чего-то неведомого я не мог даже плакать и еле держался на ногах, когда солнце наконец взошло в небе на самую высокую точку. Дальше время пошло чуть быстрее, сытые коровы на сухом ровном пригорке улеглись отдыхать. Голодный и весь измученный коровьим непослушанием, я еле-еле дождался, когда каторжный срок пошёл к завершению. И вот, наконец, день начал совсем истаивать, тени от августовского солнца становились всё длиннее. Светило, наконец, и вовсе накололось на лесные зубцы. Домой! Хорошо, что уже осень, первый иней успел ознобить полчища оводов, а то бы коровы замаяли меня до полусмерти...
А примерно через двенадцать дней снова пасти! Я всей душой возненавидел эту работу. С нетерпением ждал начала сентября, чтобы пойти учиться. А там скоро зима и надолго кончится пастбищный сезон...
Детские тяготы забывчивы и недолговечны. Вспоминается больше не эта пастьба, а невозвратные летние вечера, когда мы ходили вокруг Берёзки словно спутники, когда мать устраивалась доить корову, и тёплый комариный вечер тихо и мирно опускается на Тимониху. У речки в траве кричит дергач, тени домов становятся такими длинными! Даже чья-то гармошка пиликает. Мы вытаскивали из шерсти Берёзки лесных клещей, напившихся крови, смахивали комаров, гладили и разговаривали с нашей Берёзкой, как с человеком. Она шевелила большими ушами, сизый выпуклый глаз мерцал в сумерках, хвост отгонял комаров, а спасительные струи звенели о дно подойника. После дойки прямо на нашем крылечке мама наливала молоко сначала в разбитое блюдечко кошке, затем из фарфоровой чашки угощала сестёр и младшего брата. Юрий был уже выше таких угощений, считая себя старшим в семье. Я же так и не научился, не привык пить тёплое, то есть парное, Берёзкино молоко. Наверное, сказывался козлячий опыт, да и вообще я был упрямый мальчишка. Взрослея, считал несолидным молочком угощаться и во всём подражал старшему брату. К тому же был излишне брезгливым.
Как-то, наблюдая, как мать поит новорождённого бычка, я видел, как она учит его пить молозиво. Она опускала руку в молозиво и совала палец телёнку в рот, имитируя Берёзкину сиську. Так телёнок учился пить молозиво. Но с этим нашим бычком я настрадался не меньше, чем с нашей Берёзкой. Когда телёнок подрос, мы перетащили его в хлев. Но вскоре он там заболел, начал кашлять, как человек. Это случилось морозной зимой, потому что бычок простудился. Быть может, мы вынесли его из избы слишком рано, может, он хватил сквозняку и заболел воспалением лёгких. Ветеринар посоветовал матери запаривать сенную труху и давать бычку дышать этим паром. Я клал запаренную кипятком сенную труху в холщовый мешок и надевал эту торбу телёночку на голову. Только бычок продолжал кашлять и перестал пить молоко, разведённое горячей водой. Вскоре он околел. Бычка — единственного нашего богатства — не стало... Берёзка стояла в другом углу хлева, и ей хватило сена только до апреля. Мы все боялись, что и она погибнет от голода. Потом её перегнали в соседний дом, потому что половину Берёзки мать продала соседям. Мама доила теперь её лишь через день, но и то триста литров молока надо было сдать государству. Молоковоз через день записывал нашу сданную порцию. Много ли? Здешние коровы и более крупные, чем наша Берёзка, давали в год всего 600—700 литров, то есть практически всё молоко сдавалось в счёт налога. Детям погибшего фронтовика Белова Ивана Фёдоровича оставалось совсем немного. Впридачу недобросовестная соседка отнюдь нас не жалела. Пользуясь тем, что Берёзка стояла теперь в её доме, она...
Словом, Анфиса Ивановна пришла однажды с почти сухим подойником, зато вся в слезах. Ночью соседка выдоила наше молоко. Как жаль, что коровы не говорят! Берёзка рассказала бы всем людям о коварстве соседки.
Тем не менее, корову надо было докармливать до свежей травы. Сено кончилось. Мы с мамой брали большие Ермошихины санки и ехали по утреннему насту в поле, собирали вилами из-под снега остатки сенных остожий. Зиму кой-как одолели. Мама жаловалась на ссадины на плечах, таскать ноши за два километра было не всё равно. Снег-то растаял, а трава не росла. И всё же мать как-то ухитрилась откупить половину Берёзки у коварной соседки.