Журнал «Вокруг Света» №01 за 1987 год
Шрифт:
Все три дня ожидания погоды на Картеше не пропали впустую. Все, что здесь есть, чем здесь живут и о чем думают, я, кажется, знал теперь доподлинно. Еще на борту «Ладоги» — научного суденышка станции — познакомился с организаторами мидиевого хозяйства. Именно хозяйства, а не плантации, как пишут нередко, имея в виду эту отрасль марикультуры.
Эдуард Евгеньевич Кулаковский — поборник идеи искусственного выращивания мидий — рассказывал мне историю всего дела четко, по пунктам, со страстью профессора, не терпящего посредственных слушателей. А у меня, пока внимал его словам, зрела мысль: хорошо бы увидеть все своими глазами.
И вот мы на знаменитых мидиевых полях. Кулаковский балансировал на зыбких плотах, поднимал тяжелые связки с мидиями, пока я искал его в рамке фотокамеры. Я видел и постигал непостижимое. Мидия... Какая-то ракушка из двух створок, с каким-то
— Минимум триста тонн с гектара — такова урожайность мидиевого поля,— Кулаковский обвел рукой все невеликое пространство подводной нивы,— при этом сто тонн высокосортного, деликатесного мяса.
— А где же расположить эти капризные гектары, даже сотни гектаров, и кто будет пасти это прикованное к тросам стадо?
— Специалисты Севрыбы уже осваивают подводные акватории в губе Чупа и в районе Сонострова. Это самые северные очаги марикультуры в нашей стране. Сколько там миль до Полярного круга?
Теперь Эдуард пытает меня.
— Всего тринадцать,— отвечаю я без запинки.
— Ну, вот,— не отреагировав на мои слова, продолжает ученый,— а теперь о главном. Марикультура здесь не только вклад в решение Продовольственной программы. Мы надеемся на социальные сдвиги в регионе, на возрождение покинутых сел Поморья... Вы знакомы с книгой Максимова «Год на Севере»? — после некоторой паузы спрашивает меня Кулаковский.
— Да, конечно,— поспешил я с ответом. Получилось так, как если бы я сказал: «Обижаете, с собой вожу».
— Так вот, Максимов любил повторять присловие поморов-онежан, «Море — наше поле». Нынче связь с этим полем утрачена, и мидии помогут ее возродить...
Три-четыре гребка — и лодка ушла от причала, провожавшие и мыс Кар-теш скрылись в тумане. Зыбь как-то незаметно навалилась на лодку. Видимость — нулевая. Что-то внутри соскочило, загремело, поехало. Мысли о выживании мидий в этой холодной неуютной стихии сразу исчезли — я занялся собственным выживанием. Собрался, подтянулся, все в лодке закрепил по-походному. Со мной — мой замечательный компас, карта в полиэтиленовом мешке, а за кормой — буруны, отчуждение и враждебность. Уняв волнение от безмолвного обращения к морю: здравствуй, перестань дурить и все такое прочее, я не удержался и добавил уже вслух: «И откуда этот чертов туман взялся?» Перспектива увидеть «свою» луду в тумане меня совсем не устраивала, тем более что случится это около полуночи. А как же фотографии? Но все дальнейшее было так, как обычно: развитию грустных мыслей мешала быстро меняющаяся картина моря. Нужно было прислушиваться, как волна ударяет в нос, и, может быть, принимать решение об уходе под берег. Либо, напротив, на удар этот отвечать равнодушием. Такое упрямство иногда помогает. Вот и теперь чувствую, как удары слабеют, и снова слышно журчание воды за кормой. Все это значит, что лодка вошла под прикрытие невидимой в тумане луды, хотя и далекой — видно по карте.
— А, однако, подействовало,— спешу поделиться этой новостью с окружающим меня безмолвием. Снимаю лишнюю одежду и принимаюсь грести, как на финише гребной гонки...
Остров Кемлудский, тот самый, на котором «мой» глядень, теперь стал заповедной территорией. Невзирая наволны, вытягиваю шею и изо всех сил стараюсь понять, что же там, на месте прежних развалин. Благо теперь видимость улучшилась, и на севере показалось полуночное солнце. Безобидные на глубине валы зыби у берега закрутились, забелели гребнями. Продолжаю приближаться к берегу.
Но что это? На месте прежних развалин стоит вполне добротный дом со всякими пристройками. Да это же кордон! О нем мне говорили на биостанции. И я стал искать глядень и крест. Или ракурс был другой, а скорее буруны над близкими отмелями беспокоили меня, и я было уже совсем решил уйти под берег, к югу, чтобы отстояться до утра, как вдруг за гребнями пляшущих волн у какого-то подобия слипа-подъемника для лодок с поперечинами-бревнами вижу человека. Он просто наблюдал, как «Пелла» гарцует среди волн.
«Ясно,— догадываюсь я,— человек и не помышляет, что я прорвусь к бухте». Я же думаю о том, как преодолеть разгон валов раньше, чем они выбросят лодку на камни. Уловив момент, на гребне очередной волны, перемахнувшей намойну, влетаю к началу слипа. Тут уже вдвоем, поспешая, спасаясь от очередной волны, слегка окатившей нас, подталкиваем лодку к середине слипа.
— Примете на ночлег?
Человек ответил щедрой улыбкой.
Потом мы познакомились, и добрый встречный оказался лесником Юрием Клоковским. А утром, стоя на свежем ветру, я уже любовался крутыми каскадами гляденя и старинным, добротным, к тому же «веселым» крестом. Но было отчего-то грустно. Куда же подевалось «несметное множество крестов» по берегам и коргам? Это все из той же книги Максимова «Год на Севере», кстати, недавно переизданной в Архангельске и уже ставшей редкостью. Хочется сказать здесь доброе слово о поморских крестах: большинство из них были знаками-обозначителями. Крест служил маяком. Его довольно тщательно ориентировали: читающий надпись на кресте стоял лицом к востоку, и, значит, плоскость креста располагалась вдоль меридиана, а поднятый конец нижней косой перекладины всегда показывал на север. Еще кресты были подобны верстовым или заявочным столбам. По ним узнавали расстояние до жилья и кто рубил крест. Кстати, часто они ставились просто так, чтобы удаль да мастерство показать, посостязаться в грамоте да сноровке, отблагодарить провидение за удачный промысел. Времени для этого хватало. В ожидании попутного ветра поморы, не в пример ныне ждущим у моря погоды, картами да пустозвонством не занимались. Пилили, строгали, разными поделками украшали даже случайную стоянку на дальнем острове. Вот почему на безлюдной косе или низменной луде подчас встречались подлинные шедевры поморского рукоделия. «Сплошь почти и без исключения грамотный и толковый край» — так писал С. В. Максимов в 1859 году.
Известный сказитель Борис Шергин — автор поморских былей — точно подметил неутомимость и тягу к делу своих земляков: «Дай телу принужденье, глазам управленье, мыслям средоточие, тогда ум взвеселится, будешь делать пылко и охотно, чтобы родилась неустанная охота к делу, надо неустанно принуждать себя на труд». Прекрасные слова!
«День хорошей погоды и свежего ветра. Испытание паруса» — так я пометил в своем походном дневнике этот день.
Бросил последний взгляд на Кемлудский, на глядень, на Юрия, все еще стоявшего у слипа. Узким проливом между островом и материком я проходил в малую воду.
В Красной губе потянул северозападный ветер, и весь день я отдал парусу, испытывая ходовые свойства лодки. После полудня, когда разыгравшийся бриз поднял волну, лодку на лавировке стало бить и заливать, я снова сел за весла и долго выгребал к мысу Кузокоцкий. К ночи, отстоявшись на якоре в уютной бухточке, заметил, что ветер стих. Передумал ночевать и, словно обманывая неведомого мне ветродуя, вытащил кошку-якорь из зарослей ламинарий и бодро погреб навстречу скользящему вдоль горизонта солнцу... За мысом бросил весла на воду и сразу обнаружил, что встречное течение сменилось на попутное. Лодка скользила прямо в узкий провал между двумя островами. Рядом тянулись по берегу безмолвные, густо подсвеченные закатным светом валуны. Море щедро отражало срез берега и самое небо, нещадно ломая в жидком зеркале золотистые стволы сосен... Шхеры в губе Кузокоцкой! Как я мечтал о встрече с этим дремучим нагромождением камней и леса, красного гранита и заколдованных бухт. А названия островов! Покормежный, Кокоиха, Березовый, Еловый, Кастьян... Увлекшись, я забыл об отдыхе и все приглядывался в поисках мест промысловых строений, гляденей, вплотную скользил у прибрежий, густо усеянных камнями. «Костливые» берега — как называли их поморы — окружают едва ли не каждый островок, которым несть числа. Близился прилив, а вместе с ним и встречное течение. «В конце концов его лучше переждать»,— подумал я и сам себе отдал команду стать на якорь. Швырнув кошку прямо в заросли морской травы зостеры и набросив угол чехла на окна каюты от бьющего в глаза света, тут же провалился в забытье. Часа через три проснулся от резкой качки. Лодка как мячик плясала на мелких волнах от сильного восточного ветра. Неслись над головой темные тучи. Все же я нашел силы удержаться от соблазна тут же поставить парус и помчаться с попутной волной. Вытащил циркуль и карту. Достал из непромокайки дневник. Сделал записи... От места моей случайной ночевки у острова Лушов до линии Северного полярного круга оставалось семь миль! А там и рукой подать до Беломорской биостанции Московского университета. Там и Бабье Море. Там и конец испытаниям...