Журнал «Вокруг Света» №04 за 1986 год
Шрифт:
— Только что, когда я работал в трюме, я еще раз выучил один урок. Больше всего шума от пустых бочек. Гуоттарол, ты должен понять меня. Громче всех кричит трус. Я трус! И в моем крике нет ни бога, ни высшей силы, ни Золотого Человека. Я, Кристобаль Гуаякунда, изливал в крике свою трусость. Кричал как трус и сражался тоже как трус. Ты никогда не видел, как дерется черная крыса, ужаленная змеей? Ее ярости нет предела. Разве это мужество?
— Но Паломеке...— запротестовал я.— Когда ты убил его...
— Я напал на него сзади. Как трус, который не решался остановить руку своего хозяина,
— Почему ты считал меня богом?
— Из-за твоего имени. Гуоттарол. Гуатавита. Теперь понимаешь? Я строил на песке. Между нами нет той разницы, какую ты видишь. Я тоже жил вымыслами. Твой выдуманный бог — это еще пустяки. Мое убеждение, что я знал свой крик, намного глупее. Сейчас я понимаю, что над телом Паломеке я кричал в паническом страхе. Криком пустого человека. Криком труса.— Он постучал костяшками пальцев по груди.— Огромная душа? Я не знаю размера моей души, Гуоттарол. Я родился в горах. Мы, чибча, рождаемся с большими легкими и широкой грудью — так мы устроены. У меня нет ничего, кроме трусливого крика!
— А смерть моего сына? — спросил я тихо. Индеец не ответил.
Он смотрел на мой флаг, развевавшийся на ветру.
— Как-то утром я взобрался на мачту, чтобы прочитать слова,— сказал он.— Я не смог. Это не испанский язык. Английский?
— Amore et virtute — латинский.
Он промолчал. Продолжая стоять, уставившись на флаг.
— Они означают,— сказал я,— «Любовью и отвагой».
Индеец медленно кивнул. Перевел взгляд на мое лицо.
— И ты жил по этим словам?
— Да. Старался.
— Твой сын умер от них.
15 мая
От Ньюфаундлена пройдено полторы тысячи миль. До Кинсейла осталось триста.
Из этого следует, что дули слабые либо встречные ветры. Правда, временами мы неслись вперед на всех парусах, и казалось, что долгое странствие скоро закончится. Но не успевали мы возрадоваться, как снова впадали в уныние. Наступал штиль, многие дни и ночи подряд воздух был недвижим, и мы дрейфовали в оцепенении. В такие периоды даже водоросли Гольфстрима казались медлительными, они словно цеплялись за киль, пытаясь утянуть нас в пучину. Больше похоже на Саргассово море, чем на Атлантику. А неделю назад с севера и востока налетели штормы, которые швыряли нас в сторону и вспять, сбивая с курса. Короче говоря, моя «Судьба» плывет рывками. Погода не знает жалости.
Сейчас мы снова держим правильный курс, но ветер очень слаб. Едва тащимся. На корабле началась цинга.
У индейца лихорадка. От лекарств он отказывается.
Сэм Кинг поправился. Слава богу, к нему вернулась его обычная молчаливость.
Куда ни глянь, вокруг один горизонт. Темное и спокойное, зловещее и гибельное море. Весь мой табак я отдал бы за одну травинку. За возможность увидеть одно зеленое растеньице.
Даже альбатрос покинул нас. Слишком уж причудливо, по его мнению, мы продвигаемся вперед.
Вчера умер горнист Крэбб. Целую неделю я поддерживал его жизненные силы эликсиром из купороса, уксуса и соленой воды, а также кашкой из чеснока и горчицы. Смерть наконец избавила беднягу от страданий.
В надежде пополнить иссякающие запасы пищи я приказал забросить с кормы в море лесы с наживкой.
18 мая
Какая отвага?
Во сне Кеймис назвал меня отъявленным трусом.
Я им не был. В Кадисе я сражался славно. Но если я не трус, то кто? Боюсь, что еще хуже. Человек, который притворялся героем. Если отчаяние рождает бесстрашие, то в свое время я был храбр. Но есть нечто более высокое. Яркое бесстрашие может вырасти в человеке только от уверенности в собственных силах. Таким бесстрашием я не обладал никогда. Но делал вид, что обладаю. Этому притворству приходит конец.
Должно быть, Ирландия уже близко. Кое для кого путешествие на этом кончается.
Корабль по-прежнему еле движется, лениво отвечая слабому ветру, что временами дует, будто из дырявых кузнечных мехов, а то вдруг стихает совсем.
Ничто не может сравниться по сочности красок с солнцем Северной Атлантики, когда оно замирает утром.
Вся эта чепуха о золоте и индейце. Рехнулся я, что ли? Какое это имеет значение?
И все-таки чему же научил меня индеец?
Как надо умирать.
Его крик, его народ, его Золотой Человек, его призрачность. Какая-то связь между ним и смертью Уота. Все это сейчас кажется неважным. Наши судьбы пересеклись. Но они разные.
Он стал мне еще одним сыном. С ним можно было поговорить. Скоротать время в долгом плавании. Но теперь плавание почти закончилось.
Мое странствие подходит к концу. Нечего больше сказать тебе, индеец...
Сэр Уолтер Рэли был казнен через пять месяцев, 29 октября 1618 года, во дворе Старого Вестминстерского дворца.
Перевел с английского Ю. Здоровов
Михаил Кагарлицкий. Аттракцион
Гардин вошел в артистическую уборную вместе с гулом аплодисментов, доносившихся с арены. Посреди комнаты, заставленной раскрытыми ящиками из-под аппаратуры, спиной к двери стоял невысокий лысоватый мужчина и, близоруко щурясь, разглядывал афиши. На звук шагов он повернулся и шагнул навстречу, протягивая Гардину обе руки.
— Здравствуйте... Стекольников... Федор Афанасьевич...
— Гардин... Артур Иванович.— Гардин кивнул на плетеный стул, что стоял возле высокого бутафорского столика.— Слушаю вас.
— Видите ли, Артур Иванович,— нерешительно начал Стекольников, осторожно опускаясь на стул,— у меня к вам... несколько деликатное дело... но очень важное для меня и моих коллег.— Он замолчал и внимательно посмотрел на Гардина. Тот выжидательно молчал.— Я возглавляю лабораторию в научно-исследовательском институте перспективных проблем... Мы занимаемся чрезвычайно важными вопросами, решение которых перевернет современный взгляд на физику и биологию. И только мы хотели перейти к более широкой программе исследований, как тут появляетесь вы с вашими... фокусами.