Журнал «Вокруг Света» №04 за 1987 год
Шрифт:
— И-и... Да.
Мы уставились на Пультына в изумлении: птицы спят всю арктическую зиму в норках?!
А старый пастух достал из-за выреза кухлянки сигареты, сунул одну в мундштук, сооруженный из винтовочной гильзы и корешка курильского чая, осторожно прикурил от керосиновой лампы и сказал:
— Я был нэнэнэкэй, ребенок. Залезал на обрыв и вытаскивал их из норок. Там много, оммай... куча. Все спят. Возьмешь в руку, чувствуешь — один бок холодный, как лед. Другой бок теплый. Послушаешь ухом, сердце чук... чук... совсе-е-ем редко. Замерзли и спят. А когда станет тепло — растают и полетят...
Пультын помолчал, потрогал ложкой накрошенные в чай галеты и продолжил:
— Я их доставал и кушал — сильно был голодный: тогда война на земле
— Где ты видел этих птиц? — спросил я.
— Там,— Пультын посмотрел в окно и махнул рукой в сторону гряды, блестевшей литым снежным панцирем.— Далеко-о-о... Где живет охотник Вельвын.
Я мысленно представил себе карту. Да, неблизко. Километров полтораста напрямую. А тут горы. Считай, триста с гаком...
Говорят, что Север — край нераскрытых тайн. И это действительно так. Вот потому рассказ старого охотника Пультына мы восприняли всерьез, но не настолько, чтобы очертя голову бежать в сопки и искать сказочных птиц.
Прошло около года. Я расспрашивал охотников, оленеводов о чудесных птицах, которые зимуют за Полярным кругом в норках.
— Да, есть такие,— утверждали жители тундры.— Зимой не улетают. Ложатся спать, только не осенью, а когда наступает полярная ночь. Просыпаются тоже не весной, а с появлением солнца и еще когда дуют теплые южные ветры — южаки. Стоит подуть такому ветру, а цепям гор оплавиться в первых золотых лучах — они тут как тут.
— Какие солнечные птицы! — прошептал сын.— Папка, надо их найти!..
И наконец мы услышали последний рассказ, который заставил нас действовать.
— Я знаю другое место, близко,— сказал как-то пастух Инайме. (В дальнейшем рассказе пастуха я намеренно изменил географические названия, ибо все знают, как, к сожалению, обращаются некоторые «путешествующие» с уникальными уголками природы.) Отсюда всего три дня идти надо. Это мимо наших яранг по Реке до сопки Эльгыквынайкай, Белокаменной. День прошел, видишь — сопка Желтая; за ней сопка Левтыпильгын — Голова барана с шеей; дальше бугор с большим камнем на верхушке — Вувэвыйгын, Каменный. Все три, как валуны, от гор к речке выкатились. В их обрывах много дырок. Там и ищи Кайпчекальгын, крохотных птах...
— Тащи бумагу,— сказал я сыну, когда Инайме уехал.— Будем составлять список снаряжения...
Прежде всего — продукты. Сварили два куска моржового ласта, разрезали на порции — и на мороз. Два плотных мешочка для проб, которые нам подарили летом бродячие люди — геологи, решили заполнить пельменями. Галеты, сахар, сгущенное молоко, соль. Конечно, по горсти конфет.
— Все? — задумалась жена.
— А собачкам? — напомнил сын.
— Им надо сварить месиво, разделить на порции и заморозить.
— Из налимов? — предположил сын.
Налимов по первому льду мы заготовили на зиму полный мешок. Клюет он осенью превосходно.
— Сварим моржовое мясо с горохом, а налимов нарубим свежими, для витаминов. Чтобы не было цинги.
— А что такое цинга?
— Смотри-ка, как времена изменились, — искренне удивился я.— Житель Севера даже не знает, что такое цинга! Была, братец, не так и давно, на Севере очень страшная болезнь. Много путешественников погибло от нее, и никто не знал, что спасение всегда под рукой — в строганине. Мясной и рыбной. Теперь цинга называется по-научному — авитаминоз и случается, когда не хватает витамина С. Но сейчас такого почти не бывает. Особенно с тем, кто любит нерпичий жир.
— Я его люблю,— воскликнул сын.— Только он с языка выливается...
Перед нашим выходом сопка Скрипучка подарила тишину и вселенский покой. Под густым синим небом, усыпанным красными, желтыми и белыми звездами, светились розовые зубья отдаленных гор. Над головой Скрипучки короной сиял ковш Большой Медведицы, и мерцала на звездных подвесках Полярная звезда. К югу небо светлело, размывалось и стекало в полыхавший на горизонте малиновый рассветный пожар желтыми потоками. Градусник показывал минус пятнадцать. Скрипучка лучилась белыми боками, точно накинула горностаевую мантию.
— Сударыня-матушка,
— Надо сделать жертву-подношение,— сын собрал в горсть мороженые крошки мяса у деревянной колоды и посыпал в сторону сопки.
— Пусть каждое утро нашей дороги будет таким! — поставила точку жена.
Сын солидно поправил висевший на поясе поверх кухлянки охотничий нож, подаренный ему пастухами, и повесил через голову одноствольную тульскую курковку. Я не стал возражать — пусть несет оружие, оно не так тяжело, а если устанет, место на нартах для отдыха есть. Там груза всего килограммов двадцать, для трех упряжных собак — чепуха. Почти всю еду несли мы с женой. У сына тоже был рюкзачок, в который поместили примус. Получилось все, как у взрослых: нож, оружие, рюкзак.
— Последняя проверка! — объявил я.— Оружие?
— Взяли! — хором ответили жена и сын.
— Карта?
— Взяли!
— Еда?
— Взяли!
— Спички?
— Везде!..
В нашем оленеводческом совхозе ходило много страшных рассказов и легенд о людях, лишившихся в дороге огня. Мы помнили их и разложили сухую растопку и спички почти в каждый карман рюкзаков и одежды, упаковав вначале в полиэтиленовые мешочки.
Нетерпеливо топтались и повизгивали упряжные собаки. Их было три: трехлетний вожак упряжки Дуремар и полуторагодки Огурец и Шушка. Красавец серой масти Дуремар получил такую кличку в детстве за то, что был тощ, нескладен и казался туповатым. Потом выровнялся в прекрасного, сильного и умного пса, а кличка осталась. Огурец был действительно похож на огурец. Тело, как с детского рисунка — продолговатый овал. А к нему прилеплены тонкие длинные ноги и голова на тонкой длинной шее. И все эти «прилепихи», как говорил сын, вихлялись вокруг огуречного тела, словно на круглых шарнирах, в разные стороны, причем совершенно немыслимые с точки зрения биологии. Однако в упряжке собака преображалась, становилась красивой и работала за двоих, утверждая поговорку «труд красит». А работал Огурец за двоих, потому что был рыцарем. Вид запряженной «дамы», бегущей справа, приводил его в возмущение, и он неистово рвался вперед, стараясь облегчить ей работу. А Шушка, «прекрасная дама» с карими очами, ярко-красной пастью и отливавшей шелком черной шерстью, бежала себе потихоньку, умненько соображая, что все время пользоваться услугами кавалера нельзя, надо ему давать хоть изредка отдых. И на подъемах тоже включалась в работу, натягивая постромок с такой же силой, что и сородичи. Зато на ровном месте постромок частенько висел дугой. Но мы не ругали Шушку. Она была ласкова и услужлива, посему ей многое прощалось. Кличку Шушка получила за то, что любила секретничать с женой. Уставит ей нос в ухо и пыхтит, шепчет что-то, блаженно повизгивая от такого близкого общения с хозяйкой. Со мной и сыном она своими секретами не делилась.
Пуфик был длинноног, курчав и умен. Даже мало сказать умен. Это был мудрейший из породы болонок пес, занесенный предначертаниями судьбы из Парижа на Чукотку. Да-да, из того самого Парижа, что лежит на другом конце континента, прямо с Монмартра. История Пуфика поучительна, интересна и достойна отдельного описания в другом повествовании. А тут достаточно сказать, что, кроме имени, у него была заслуженная кличка — Мудрый Келет, то есть Мудрый Добрый Дух.
Пуфик руководил нашей упряжкой и занимал должность старшего «конюшего». Он был взрослее Дуремара, а у собак подчинение по возрасту — главное в табели о рангах. Поэтому и Дуремар, и Огурец, хотя имели клыки раза в три покрупнее и были в пять раз массивнее, беспрекословно опрокидывались на спину и из такого положения, виновато поскуливая, пытались облизать морду властелина, когда он решал, что соплеменники в чем-то провинились. Исключение составляла Шушка, но ведь она была «дама», а прекрасная половина звериного мира так же не подчиняется возрастным категориям, как и у людей. Да Пуфик ни разу и не повысил на нее голос: утонченный интеллигент, он был безнадежно влюблен в крепкую — кровь с молоком — сельскую работницу...