Журнал «Вокруг Света» №04 за 1990 год
Шрифт:
...По этим улицам, берегам этой реки ходили Пушкин и Даль лет сто назад. Где-то здесь намечались, кристаллизовались слова: «Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые воды грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи...»
Вот и сам этот дом, теперь с мемориальной доской из мрамора — поэт здесь останавливался, собирая материал к «Истории пугачевского бунта». Улица прежде называлась Николаевской, ныне, конечно, Советской...
Уже начинало темнеть, когда в заречной части города, на окраине, набрел Рональд Вальдек на остатки Менового двора, похожего на небольшую крепость. Запомнился и живописный караван-сарай с мечетью и высоким минаретом. Все —
Поистине тогда, в середине 30-х, уже висело в воздухе все, что ожидает российские грады: переименование, перепланировка, образцовость, линейность, нивелировка, улица Ленина, улица Сталина, улица Маркса, Красноармейская... А памятники культуры должны воплощать для горожан: во-первых, образ Ленина (перед исполкомом), во-вторых, образ Сталина (перед обкомом), в-третьих, Маркса, допустим, перед библиотекой, в-четвертых, надлежащего классика — перед театром. Где надо — Пушкин, где надо — Чернышевский, а все-таки лучше — лишний Сталин! Его можно и на новой площади поставить среди однотипных домов, и перед драмтеатром, и перед пивзаводом, и перед входом в горсад! От всего этого несло дремучей провинциальной скукой.
Добрел Рональд и до горсада. Он был как везде — пыльные деревья в луче белых фонарей, входная арка с будкой кассирши, киноафиша «Встречный», звуки джаза с танцевальной эстрады. Но джаз звучал не провинциально. И танцевали три-четыре пары, по-столичному одетые, отнюдь не кустарное танго... Тут, в окружении оренбургских степей, сразу повеяло... Питером.
И что же? Оказалось, полтора года назад, сюда, сразу после убийства Кирова, выслали «чуждый элемент» с берегов Невы: последние остатки дворянских семейств, старой интеллигенции, доживавших свой век «недобитых» царских офицеров, домовладельцев, коммерсантов и их семьи — жен, детей, внуков. Всем им здесь живется плоховато: на работу устроиться трудно, берут только на трудоемкие, грязные, вредные производства. И работают, и ютятся где попало, все время под недреманным оком. «Чуть что не так сказал и — прощай! Только им и радости, что танцы раз в неделю. Тут они — и в оркестре, и в публике!..»
Все это уже утром объяснил Рональду шофер «газика», когда они покинули Оренбург.
На карте здесь значилось шоссе 4-го класса, но на деле ни шоссе, ни класса не было вовсе. Земля твердая, укатанная, высохшая под солнцем и растрескавшаяся от зноя, позволяла в хорошую погоду катить куда глаза глядят, целиною. Рачительный западный хозяин ахнул бы при виде этих тысяч гектаров неосвоенной, пустой степи — на ней не было ни травяного покрова, ни посевов, ни насаждений. Десятки километров этой голой степи ложились под колеса, а кроме телеграфных столбов с сидящими на них птицами, да еще множества сусликов на задних лацках возле норок, ничего не останавливало на себе взгляда человеческого.
Однако уже за первым десятком степных верст стали возникать то поодаль, то поближе иные ориентиры, похожие на поселения. Подъезжая ближе, Рональд убеждался, что это и впрямь некогда были селения, но покинутые, брошенные. Пустовали жалкие руины глинобитных домов, сараи, хозяйственные постройки... Рядом высыхали оросительные каналы, деревья на корню, торчали остатки изгородей. Кое-где даже мелькали одичавшие кошки. Было видно, что ни пожар, ни наводнение, ни иные стихийные бедствия мест этих не касались. Вероятно, так могли выглядеть в старину остатки сел после моровой язвы или чумы.
Оказывается, после раскулачивания и коллективизации уцелевшие люди просто разбежались из этих селений. На пути «газика» попалось три таких селения, но в стороне от дороги их было больше, кое-где агонизировала еще и человеческая жизнь. Так сказал Рональду шофер. С его слов он записывал и названия поселков от самого Оренбурга: Пугачевка, Дурнеевка, речка Донгуз, Мертвые Соли...
От Соли Илецкой одна наезженная колея пошла в сторону Мертвецовки (Рональд сразу не смог выяснить, старое ли это слово или новое, но потом видел его на карте), а другая колея повела на Угольное и Григорьевку. Именно в этой Григорьевке, у самой железной дороги, Рональд вышел из машины размяться и пытался завести беседу с местной девушкой, несшей корзину с бельем. У него осталось ощущение нечеловеческого ужаса в темных девичьих глазах при виде городского человека, вышедшего из автомобиля... Шофер тронул машину, сочувственно поглядел вслед девушке с бельем и вскользь заметил, что была у него двоюродная сестра, похожая на эту... Померла в селе Изобильном, что на 20 километров юго-западнее...
— Умерла тоже от... изобилия? — не поднимая глаз, спросил человек с блокнотом человека за рулем.
Человек за рулем качнул подбородком. Он уже несколько раз порывался что-то спросить у человека с блокнотом, но одолевали, видно, сомнения, стоит ли. Наконец, уже перед финишем вопрос свой задал:
— Товарищ корреспондент, а все-таки... нужно ли было... так вот делать с людьми? Ведь ей... сестренке-то, тоже... жить была охота?
Что Рональд должен был сказать в ответ? Укрепить недоверие к партии и ее вождю? Сознаться, что «так вот делать с людьми» нельзя? Отнять у человека веру в осмысленность жертв? Или, напротив, укрепить в человеке (а значит, и в самом себе заодно) веру в то, что устремленная в будущее великая партия ценою страшных жертв выиграла самое главное — время! И он сказал тихо:
— Да, брат, так было... надо!
Сразу после прибытия Рональда в Ак-Булак испортилась погода чуть ли не по всей полосе затмения.
Солнце не выглядывало из-за туч. Азиатский ветер трепал брезент и парусину палаток, поднимал облака пыли и, как нарочно, нес их прямо на приборы. Ученые нервничали, сурово гнали местных газетчиков, никого из посторонних не допускали на площадку. Впрочем, самые настырные журналисты — из центральных газет — в Ак-Булаке еще не появлялись. Прибыл только сотрудник радио, «Последних известий», Петя Шехтер, добрый и умный малый.
Главным человеком на площадке был профессор Герасимович, директор Пулковской обсерватории. К прессе он относился помягче своего помощника, сумрачного астронома Тихона, день и ночь хлопотавшего у приборов. Астрономы пояснили Рональду, что плохая погода особенно осложняет дело именно американцам. Ибо их приборы нацеливаются прямо на солнце, поэтому настраивать щели спектроскопов возможно только по солнцу при ясном небе.
Наша аппаратура действует на другом принципе: мы ловим солнечный луч на зеркало прибора, именуемого целостатом. Зеркальная поверхность отражает луч в щель спектроскопа. Чтобы во время съемки луч был неподвижен, зеркальная плоскость должна двигаться вслед солнцу с помощью особо точного часового механизма. Для настройки советской аппаратуры можно, на худой конец, вместо солнца обойтись другим сильным источником света, например, вольтовой дугой.
Рональд сообщил профессору Герасимовичу, что неразговорчивость его американского коллеги может обойтись советской казне в 10 тысяч британских фунтов. Профессор нахмурился и пояснил, что неразговорчивость Менцеля определяется отнюдь не мрачностью его характера, а тем немаловажным обстоятельством, что экспедицию финансирует вовсе не университет, а большой босс американской журналистики, корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» в Москве, знаменитый король прессы, мистер Уолтер Дюранти. Говорили, что Сталин лично рассказывал ему о своей жизни и назвал источники, откуда можно черпать остальные биографические подробности. Будто бы сам Сталин одобрил и готовую рукопись, начертав на полях: «более-менее правильно». Рядовому западному читателю все это было известно лучше, чем любопытному правительственному корреспонденту в СССР. Вообще «лишний» штрих знаний о личности Сталина, да и других вождей, мог тогда стоить человеку головы...