Журнал «Вокруг Света» №05 за 1971 год
Шрифт:
В эти первые минуты в городе, как и много лет назад, я зашел в кондитерскую на улице Пикк. Взглянув на меня и ни о чем не спрашивая, женщина за стойкой подала чашку и блюдце:
— Ваши кофе, ватрушка. — И добавила: — Вы стали реже бывать у нас.
Реже. Я просто не был здесь пятнадцать лет. Но я помню, как она, тогда еще молодая девушка, складывала деньги в большой кожаный мужской бумажник. Она и сейчас раскрыла его и положила деньги в мягкую кожу со стертым орнаментом. Удивительно, как со временем обостряются впечатления первых минут, первых встреч, первого дня. Сознаешь это с годами, когда груз воспоминаний становится частью тебя,
В кондитерской я увидел, что к выходу идет Юри Ярвет. Еще не успев осознать, что скажу этому скромному человеку, о котором много слышал удивительного, я оказался у двери:
— Здравствуйте.
Он смущен:
— Вы меня знаете?
— Да, когда-то я жил в Таллине...
Пожалуй, только в Таллине знают, что Ярвет был комическим артистом. Я даже помню его выступления на эстраде. Едва ли в те годы таллинцы предполагали, что перед ними будущий король Лир.
— Я еду на съемки в Ленинград, — сказал Ярвет, прерывая невольно возникшую и неловкую паузу и, видимо, догадываясь, что я помню его прежнее амплуа, «король Лир», как бы уходя за кулисы, роняет:
— Я все еще комик...
Надо сказать, что, приехав в послевоенные годы в Таллин в мореходное училище, я не знал в городе никого и ничего. Главное, не знал языка, а в те годы это был серьезный барьер, и преодолеть его было не просто. Но в тот первый осенний день, когда из обычного здания вокзала я вышел в город на брусчатую площадь под проливной дождь, проблем для меня никаких не существовало.
Я шел, и мне казалось, что здесь никогда не бывает сухой земли. Выпуклый, блестящий от дождя булыжник, квадратики редких окон и бойниц на фасаде замка, устремившегося в серое небо, крепостная стена, двускатные черепичные крыши домов. Переплетаются и теряют направление узенькие улочки. Как будто я двигался не по городу, а среди декораций, где разыгрываются трагедии Марии Стюарт и Гамлета. Автомобили казались громоздкими, случайными. Петляешь по улочкам, завернешь за угол — и вдруг открывается дверь в одном из лабиринтов, и тебя обдает паром и запахом кофе. Заглянешь — за столиками люди в плащах, прочно и, видимо, долго сидящие. Еще дверь — и еще кафе, поворот — и снова кафе.
Эти разрозненные воспоминания теснились в воображении, и я поймал себя на мысли, что уже теперь, на улице Пикк, я ищу тот первый день. Однако чего-то не хватало, и я мучительно прислушивался к себе, напрягал память и наконец понял. Тот день был не просто серым, промозглым и дождливым, но другим был даже воздух, пахнущий сырым каменным углем, а дым из труб обволакивал улицы запахом торфяных брикетов, которыми таллинцы отапливали свои квартиры, учреждения, кафе.
Все эти годы, где бы ни был, я часто думал, что приеду в Таллин, пройду по его улочкам и отыщу Вяйно.
Вяйно был тем человеком, благодаря которому я, незаметно для себя, быстро освоился в этом городе и в первый же день был не одинок.
Где он? Здесь или в плавании? А может быть, Вяйно стал другим?
Свернув с улицы Пикк, я увидел человека с собакой. Он поднимался по кривой, круто уходящей вверх улице. Человек в коричневой замшевой куртке удерживал большого дога на вытянутой руке. Мне показалось, что я знаю его... Неожиданно они исчезли за поворотом, откуда, оглянувшись им вслед, вышел рослый моряк. Еще издали, пока он пересекал улицу, я заметил золотые капитанские нашивки на плечах и рукавах кителя и высокий накрахмаленный ворот рубашки. Когда расстояние между нами сократилось, он замедлил шаг и, проходя мимо, несколько раз, как бы про себя, еле слышно произнес мое имя. Я обернулся. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, и я узнал его.
Уно был первым человеком, у кого я мог опросить о Вяйно.
— Последний раз я встречал его в Антверпене... В городе должны лучше знать. А ты зайди на «Вегу». Помнишь «Вегу»? Я ведь только с моря. Когда мы заходили, она стояла на одиннадцатом причале.
Я понимал, что у Уно это первые часы на берегу и, прежде чем встретиться с домом, он хочет походить по городу, так, без особой надобности, походить по этим улочкам, прийти в себя.
— Ну, что мы стоим, зайдем в «Каролину», — предложил он.
Когда-то был проход через крепостную стену в старый город. И вот архитекторы использовали один из проходов, и теперь это «Каролина». Низкий овальный свод, в торце прохода буфетная стойка, на ней два аккуратных бочонка, а за ними девушка. Вдоль стены деревянные пни вместо столов. Теперь здесь пьют из маленьких, как яичко, бокалов теплое вино и к нему подают орехи. Бокал приятно согревает руки. Холодные лучи осеннего солнца проникают через стеклянные квадратики входной двери, ложатся полосами на каменный пол, обугленные временем стены.
— Откуда? — опрашиваю я.
— Ходили в Африку, — говорит Уно так, словно он только что вернулся с соседней улицы, а Антверпен, где он встретил Вяйно, — соседний дом. Это прекрасно, что он стал капитаном, Вяйно — старшим механиком, и прекрасно, что мы стоим молча. Вроде бы столько лет не виделись, но слова ни к чему. Мы молча вспоминаем друг о друге, о времени, когда были вместе, о друзьях, и словесная шелуха в таких случаях может неожиданно вырасти каменной стеной между нами, и может оказаться, что мы не те, какими Помним себя... И мы пьем теплое вино, и оба понимаем это, и наше дружеское, понятное обоим молчание только сближает нас после пятнадцати лет.
Уно. Фамилии его я не помнил. Вспоминаю, как по субботам, когда мы, курсанты, авралили в училище, ребята говорили: «Окна будет мыть Уно, у него практика профессионала». Уно смущался и просил любую другую работу. Дело в том, что до мореходного училища он мыл витрины магазинов. Даже сейчас, глядя на него, я представляю стеклянную витрину, покрытую слоем мела, ведро, длившую палку, лестницу и на ней паренька. И вот передо мною капитан дальнего плаванья, которому легче ответить на вопрос, где он не был, чем перечислять моря, океаны, страны и города, в которых он побывал... Годы, годы. «Скоро мы все сойдем на берег», — подумал я и сказал это вслух. Уно улыбнулся:
— Для берега у меня всегда в запасе старая профессия. Правда, теперь будет трудно, — и, как бы обведя рукой вокруг весь город, добавил: — Строят-то почти из одного стекла.
Тогда, в первый день, Вяйно повел меня в Домскую церковь. Петляя по улочкам, он трогательно рассказывал о каждой, а я понимал, что это Его город. Счастье, что он говорил по-русски. Мне нравился и нравится до сих пор его акцент, от которого привычные русские слова становились более выпуклыми, иногда неожиданно точными, а в названиях площадей, церквей и улиц было что-то романтическое, далекое, но неожиданно реальное.