Журнал «Вокруг Света» №07 за 1975 год
Шрифт:
— Премного благодарен, только я уж лучше трубочку.
— А, ну-ну. Дымите.
Он закурил, и клубы самосада заполнили комнату. Кто-то открыл второе окно, а молодой офицер, тот, который первым с ним заговорил, глянув на него, вдруг воскликнул:
— Не виновен, честное слово, не виновен! Такого табака нигде, кроме Норфолка, не сыщешь.
Прошел, должно быть, час, когда появился еще один офицер.
— Депеша из генштаба, сэр, — доложил он.
— Ну?
— Садовник из монастыря святой Элоизы арестован, есть все основания полагать, что это небезызвестный Пауль Юпертс.
— Мистер Гейтс, какой же вы молодец! Вы и представить себе не можете, что вы для нас сделали. Ваша честь восстановлена. Благодарное правительство, вероятно, отметит вас пятью шиллингами или крестом Виктории, или другой наградой. А пока — что могу сделать для вас лично я?
Старый Сэм почесал подбородок.
— Я хочу вернуться домой, — сказал он.
— Что ж, даже это можно устроить.
— Я хочу поспеть к чаю.
— В какое время вы пьете чай?
— В пять или около того.
— Ясно.
Добрая улыбка промелькнула в глазах полковника. Он повернулся к офицеру, стоявшему у стола, и спросил:
— Рейке, кто-нибудь летит сегодня через пролив с донесением?
— Да, сэр, — ответил тот. — Капитан Дженнингс вылетает в три.
— Попросите его ко мне.
Через десять минут вошел молодой человек в форме летного офицера.
— А, Дженнингс, — обратился к нему полковник, — тут есть одно дельце. Оно касается чести британской армии. Мой друг, вот он, Сэм Гейтс, прибыл из Хэлвешэма в Норфолке, чтобы передать нам важное сообщение. Я обещал ему, что он вернется домой к чаю. Вы можете взять пассажира?
Молодой человек вскинул голову и засмеялся.
— Господи! — воскликнул он. — Вот это дед! Да, пожалуй, смогу. Где это захолустье?
Достали большую карту военно-геодезического управления (отобранную у немецкого офицера), и молодой человек внимательно ее изучил.
Ровно в три часа старый Сэм, став теперь чем-то вроде героя, и довольный, что избежал неловкости, связанной с этим новым для него положением, опять устремился на «эроплане» в небо.
Без двадцати пять он высадился посреди брюквенного поля мистера Доджа. Веселый молодой человек пожал ему руку и полетел дальше, в глубь страны. Старый Сэм сел на землю и осмотрел поле.
— Хорошенькое дельце, доложу я вам, — пробормотал он и глянул вдоль рядов нетронутого турнепса. У него было в запасе еще двадцать минут, и он не спеша пошел вдоль грядки, которую начал утром, и закончил ее. Затем собрал инвентарь и двинулся домой.
Когда он огибал луг Стилуэя, из рощицы появилась с корзинкой на руке его племянница.
— Ну, дядя, — опять спросила она, — какие ноости?
И вот тут-то старый Сэм разошелся не на шутку.
— Ноости! — взорвался он. — Ноости! Чертова девчонка! Какие тут могут быть «ноости»? Шестьдесят девять лет живу я в этих краях, мотыжу, полю да присматриваю за овцами Чарли Доджа. Неужто я похож на этих людей из книжек, у которых что ни день, то и «ноости»! Или мало мне, что заработка хватает на хлеб и стакан пива и есть где приклонить голову, чтобы еще хотеть «ноостей», «ноостей», «ноостей»! Пойми ты наконец, половина всех бед в мире из-за них. Дьявол их забери, эти «ноости»!
И, повернувшись к девчонке спиной, пошел, пыхая трубкой, вверх по склону.
Перевели с английского Владимир Постников и Игорь Золотарев
Дагдан
Только очень талантливый народ может создавать такие ювелирные шедевры, какие мне приходилось встречать в долгих путешествиях по Туркмении. Серебряные и позолоченные украшения с сердоликом, цветным стеклом и бирюзой; пряжки, сложные держатели платков, височные кольца; пирамидальные серьги с подвесками, напоминающие чем-то порталы мечетей и медресе с прорезями в металле в виде узких арок и арочек...
Эта эмоционально активная роль украшений, так же как традиционная яркость одежд у жителей монотонных, часто «бесцветных» равнин, сложилась издревле и возникла, быть может, как противовес суровой природе, как символ самоутверждения. Человек, носящий великолепные украшения и яркую одежду, кажется издалека весенним огненным тюльпаном среди пустынной степи или маком в предгорьях... И здесь нельзя не заметить гуманистических начал народного творчества, так неразрывно связанного с поиском красоты в природе, и потому долговечного, и вместе с тем столь естественного, как щебет птиц, цветение трав или смена времен года...
Дагдан подарил мне на память мой друг художник Мамед. Это было нагрудное серебряное с позолотой женское украшение величиной с ладонь. Бывают большие дагданы, пожалуй, с десятилетнюю черепаху, и тогда их называют «пышбага-дагдан» — «дагдан-черепаха», а бывают и малютки: с фалангу пальца на руке. Нередко к бокам и нижнему краю дагдана прикрепляют на цепочках или узких пластинках, украшенных сердоликовыми глазками, подвески — «шельпе». И тогда дагдан называется — «шельпели-дагдан». Он кажется больше и нарядней. Дагдан Мамеда был как раз таким — изящным, с очень длинными цепочками и узкими подвесками, похожими, пожалуй, больше на рыбок, чем на щитней — беспозвоночных животных, которые появляются в лужах на такырах после дождей. Именно им подражают своей формой и даже рельефом наиболее распространенные в Туркмении «шельпе».
Смысл в этих подвесках, а вернее, в длинных стройных цепочках был. Я понял это сразу, когда прикрепил дагдан к одежде. Получалось, что это серебряный с позолотой большой жук; он как бы полз вверх, оставляя за собой струйчатый след, — как раз такой, какой остается на песке от ног работящего жука-скарабея. Я поразился искусству мастера-ювелира, так просто сумевшего создать иллюзию движения и тем «вдохнуть жизнь» в свое творение. Неожиданное маленькое открытие вызвало радость, удивление и невольно заставило меня вновь взяться за дагдан. Я стал крутить его в руках, присматриваясь к деталям.