Журнал «Вокруг Света» №07 за 1984 год
Шрифт:
Сколько ему лет? Много, очень много. Он смеется, рассказывает о больной руке, перебирает крючковатыми, узловатыми пальцами, считает что-то про себя и потом сообщает, что родился в девяносто шестом году. «Стало быть, я еще не старый, вот увидишь, еще поживу».
Его отец был фельдшером, мать — повитухой. Принимала роды у женщин всей округи. Чаще всего «за спасибо». Но жили они не так чтобы очень уж бедно. Бенито мог даже учиться в школе. До пятого класса. А что! До пятого класса по тем временам это была академия, да, да! В эту академию он, как и все мальчишки, бегал, правда, босиком, но это не беда, зато научился читать и писать. И считать тоже. Что делал потом?
Все делал. Тростник рубил, с двенадцати, кажется, лет, а может,
Немножко подрос и пошел на «сентраль» — так у нас на Кубе называются сахарные фабрики — «Санта-Изабель», оттуда — на сентраль «Тринидад». На этой сентрали его ошпарило кипятком. Сильно ошпарило. Кожа на всей спине слезла, а потом наросла заново.
Ну а с двадцать пятого года подался в почтальоны — картейро. Хорошая работа! Ходишь по улицам, стучишь в дома. Вам письмо! Из Гаваны. От сына. А вам — от отца, который уехал на заработки в Ориенте. Прекрасная работа — быть картейро! Все тебя знают, все уважают. Кто читать не умеет, просит прочитать письмо вслух. Помнится, однажды была эпидемия, все картейро в городе заболели. Четырнадцать дней подряд он был единственным почтальоном на весь Тринидад. Четырнадцать дней и ночей без отдыха ходил по всему городу. Стук-стук, вам письмо! Дона Амелия, как живете? Что пишет сын из Гаваны? Пишет, что устроился на железной дороге? Путевым обходчиком? Ну молодец!
... Я хорошо представляю, как шел по городу он, молодой, стремительный негр, поигрывая тяжелой сумкой, стуча подошвами по гладко отполированным булыжникам, между которыми пробивалась обожженная солнцем и раздавленная колесами экипажей травка. Как постукивал палочкой по чугунным решеткам скверов. Как огибал стоящие прямо посреди тротуара фонарные столбы и оглядывался на коренастых мулаток с корзинами белья на голове и на бледнолицых барышень с кружевными зонтиками. Как уверенно открывал калитку каждой усадьбы и свистел собакам, которые сначала, не узнав, встречали его заливистым лаем, а потом замолкали смущенно и в знак извинения помахивали хвостами. И в каждом доме ему были рады, в каждом доме его знали и ждали. Хотя с давних пор каждый богатый дом в Тринидаде был особым миром или мирком, отгородившимся от соседей глухими стенами и демонстративным безразличием ко всему, что находится за пределами этих стен. Я не хочу сказать, что все тринидадцы — индивидуалисты, я говорю о впечатлении, которое производят эти дома, построенные в семнадцатом веке для людей, которым действительно не было никакого дела до чужих радостей и печалей. Крыльцо с каменными ступенями, тяжелая дверь с глазком и чугунной ручкой в виде подковы, чтобы достучаться до хозяев. Прохладный холл со скрипучими креслами-качалками, плетеным диваном и добротно сбитым столом. По обе стороны — анфилады комнат, а прямо против двери — выход во внутренний дворик, мощенный каменными плитами, с обязательным колодцем, отделанным ярким кафелем, с пальмами и фикусами в глиняных горшках. Вокруг дворика — сводчатая галерея. Тщательно закрытые ставнями окна домов. И — тишина. Для сеньоров, маркизов, грандов, которые приезжали сюда с равнин Кастилии и Арагона, чтобы, выжимая пот и кровь из предков нынешних тринидадцев на табачных плантациях, взращивать свои состояния.
Во всем Тринидаде не было почтальона, который бы так долго работал. Да что там в Тринидаде! Наверное, на всей Кубе второго такого почтальона не было. Тридцать девять лет, как один день, по улицам Тринидада. Даже сейчас, закрыв глаза, он назовет вам по порядку все номера домов на всех улицах города и скажет, кто живет в каком доме. Тридцать девять лет по улочкам, мощенным круглым булыжником, по земляным мостовым, по узким тротуарам. Весь город — его друзья, за каждой дверью — чашечка кофе
... — Какие новости, сеньор Бенито?
Да, да, хотя он и незнатный человек, но его величали сеньором!
— Вы спрашиваете, какие новости? Говорят, в Европе опять война...
— О, отличная новость,— восклицает сеньора,— значит, сахар подорожал, заработаем в этот сезон хорошие деньги!
— Война,— отвечает Бенито,— несчастье. И к тому же она идет не только в Европе...
— Пускай себе воюют, главное, чтобы покупали наш сахар.
... Он носил письма и телеграммы, в которых появлялись новые слова, новые имена и названия: Фидель, Монкада, Сьерра-Маэстра. Мир менялся, страна менялась, и даже Тринидад начал меняться, хотя поначалу отцы города надеялись, что горы Эскамбрая защитят их от бушующего в стране шторма.
Не защитили... И многие из «отцов города» — Бенито помнит и таких — оказались в Майами в надежде на то, что вскоре все утрясется.
Не утряслось... Сбежали чиновники и толстосумы... В городе и округе появились студенты с зелеными лампами, обучавшие грамоте стариков, детей и всех, кто не умел читать и писать. Бенито носил им письма от родителей из Гаваны и Сантьяго. И прислушивался к их рассказам о том, что происходит в стране. А потом рассказывал остальным тринидадцам.
Потом, в шестьдесят четвертом, ему вышла пенсия. Ого! Положенная пенсия! Разве он ее не заслужил? Попробуй-ка отмахать без малого сорок лет по булыжнику! Да, назначили ему пенсию. Сколько ему тогда было? Шестьдесят восемь. Разнес он в последний раз письма. Выпил чашечку кофе в каждом доме. Пожал тысячи рук. Вытер слезу. Все? А что теперь? Смешно сказать, но ведь нечего делать. Только ждать перевода из банка.
Он часто теперь сидел, отдыхая на скамейках под деревьями. Девочки играют маленькие. Матери сидят с малышами на руках. Старички с газетами. Жизнь идет. Как-то захватил с собой старую тетрадку и карандаш. Достал он ее, начал рисовать.
— А раньше, Бенито, ты рисовал когда-нибудь?
— Раньше? Конечно, нет! Как же это картейро может рисовать? Нет, раньше не рисовал. А тут вдруг понравилось. Пришел домой, сел за стол, достал бумагу, стал рисовать дальше.
«Стал рисовать дальше...» Что-то в нем будто проснулось. Не проходило и дня, чтобы Бенито не рисовал. Акварелью. Каждый день, с утра до часу, двух, а то и трех ночи. Утром встает, почитает газету и снова берется за краски.
О том, что он рисует, не было необходимости расспрашивать. Все стены его каморки увешаны акварелями. И на всех — Тринидад. Сказочный, похожий и непохожий на город, который я только что видел. Город, утопающий в зелени. Яркий, солнечный город, который может привидеться в радостных снах мальчишке, вернувшемуся с первого свидания. Город, о котором грезишь, когда уезжаешь на чужбину. Город-песня.
Город, по улицам которого он ходил с почтовой сумкой тридцать девять лет, словно выплеснулся на его акварельках в буйстве красок, в причудливости композиций. Бенито, сам того не ведая, копил день за днем в своей душе образы своего Тринидада. Черепичные крыши, красные, словно раскаленные солнцем. Строгие колонны кафедрального собора. Желтые стены дворца Брунет. Решетки. Фонари. Ослики, покорно несущие свою поклажу. Высохшие фонтаны в скверах, где шумит детвора и судачат черные няньки в белых передниках.
— А почему ты, Бенито, рисуешь только Тринидад?
— Почему? Рисую что вижу. И что видел раньше. Мне это нравится.
Да, конечно, он прав: человек рисует что видит, что знает, что любит.
Продолжая перебирать разложенные на столе бесчисленные виды Тринидада, я вдруг замечаю что-то необычное.
— А это что такое?
— Где? Это Фидель. В горах Сьерра-Маэстра.
Горные вершины на этой акварели не впечатляют своей высотой: они примерно по грудь Фиделю. Но, видно, таким и должен быть, по мнению Бенито, Фидель: выше гор, головой почти до солнца, подпирающий плечами небо.