Журнал "Вокруг Света" №2 за 1996 год
Шрифт:
С середины марта что-то изменилось в самой природе. Грянули морозы, а вместе с ними налетели ураганные шквалы ветра. Они три дня гнули нашу мачту и упорно загоняли нас в Газовскую губу. Мы понимали, что скоро попадем в западню, но ничего не могли сделать. Мы и так «выгребали» под очень острым углом на встречный ветер, а при температуре минус 38 градусов не так-то просто идти в бейдевинд! Как ни странно, мы почти не поморозились. Но на следующий день, когда уже виднелись торосы, окружающие мыс Трехбугорный, ветер отклонился к востоку, и мы в самый последний момент проскочили в Обскую губу.
Шесть недель стрелка компаса показывала на «норд». Февральская погода не прибавила скорости снегокату, однако в марте, когда на губе образовался фирн, мы шли с любым, мало-мальски заметным ветром. Работая в такие слабоветренные дни по 14 часов, нам удавалось проходить по 60 километров. Причем, если ветер усиливался к ночи, мы не останавливались и шли в темноте, при свете звезд и северного сияния...
Однажды, когда мы хорошо прошли днем, а ветер, мощный и ровный, все не стихал, мы продолжали движение, выбирая дорогу среди редких торосов. Стрелку компаса никто не мог разглядеть в темноте, и надо было держать звезду под верхней краспицей мачты, это означало, что мы идем на «норд». Стоял полный грот и большой спинакер, луна хорошо освещала дорогу. Черные контуры торосов медленно выплывали навстречу и были видны метров за 50-70. Мы шли со скоростью километров 15 в час и при этом переговаривались, воодушевленные хорошим днем. Вдруг, на всем ходу, снегокат обо что-то ударился, словно натолкнулся на стену. Препятствием оказался незамеченный нами белый торос, в который врезалось переднее колесо. Я очень удивился, увидев, что мачта устояла и на таком ветру все еще не сломалась под весом громадных парусов. Рулевую колонку при ударе вывернуло из паза, ее ручка ударила Тиму в бок. В результате Тима очутился под снегокатом. Когда я обежал вокруг снегоката и отдал фал спинакера, Тима, полуживой от боли, выбрался из-под рамы, держась за бок.
Пурга стала нашим попутчиком. Раньше, в силу традиций отечественного туризма, нам и в голову не пришло бы двигаться в пурге — тем более с этой, казалось бы, хрупкой, перегруженной парусами машиной. Теперь же достаточно было видимости в 70-100 метров, чтобы мы тронулись в путь. С каждым днем все настоятельней становилась необходимость двигаться быстрее. Один раз, идя ночью, мы забрались в громадные торосы. Объезжали их удачно, пока не въехали в самую гущу. Они чернели в лунном свете, как большие валуны в русле реки, и мы под хлопанье парусов тащили через них свой снегокат. Надо было бы остановиться и дождаться утра, но нас влекли вперед ветер и наше неукротимое стремление добраться до мыса Челюскин.
Хотя в нашем распоряжении были полные сутки, времени катастрофически не хватало, и мы уже не успевали ни заштопать перчатки и бахилы, ни сделать нормальные дневниковые записи. Машина была запущена. Работа, еда, сон. Спали по 5-6 часов, работали по 14, остальное время тратили на организацию ночлегов.
Однажды выдался относительно легкий день. Я это почувствовал еще утром, когда вышел из палатки, прикинул направление ветра и сразу понял, что грот будет стоять на моей стороне, поэтому снегокат поведет Тима. Вообще, это было очень кстати, потому что последние четыре дня мне приходилось вести наш караван, на ходу выбирая маршрут в торосах.
Конец марта. Над Обской и Гыданской губами постоянно дул ветер и сыпал снег. Нам волей-неволей приходилось идти вперед. Поручик говорил, что мы «озверели». Работа укрепила наш дух, мы освоились в суровых условиях Севера, и могли в любую непогоду продолжать путь. В нас пробудились какие-то скрытые силы, это не было удачей дня или эпизодом. Просто у нас накопился опыт. Машина, которую мы создавали в течение трех лет, обкаталась, обрела «боевые» качества. Сами мы за эти годы стали профессионалами путешествий на парусном буере. Для нас теперь не было ничего невозможного. Мы летели к невидимым берегам Таймыра, навстречу пурге пересекая громадный Енисейский залив; Полковник отчаянно боролся с рулежкой, но все же сохранял нужное направление. Рулил он виртуозно и, казалось, не ведал усталости. В непроглядной снежной пелене я, случалось, на протяжении целых часов видел только его синие рукавицы, мелькавшие перед моей физиономией, — ему одному удавалось обуздать снегокат на таком ветру. Лицо Полковника превратилось в сплошную ледышку от подбородка до лба, и было непонятно, как он умудрялся различать дорогу сквозь эту ледяную маску.
Мы дошли до Диксона 3 апреля, ранним утром. Многочисленные постройки, сооружения, столбы и трубы на берегу мешали найти тот крест, который в 1922 году поставил Никифор Бегичев на могиле норвежского полярного путешественника Тессема. Наконец мы нашли его, заваленный кучей мусора, но дальше нас ждало еще большее разочарование. «Водяное небо» взяло нас в полукольцо уже за два дня до Диксона. Его не было только с восточной стороны, над самим Таймыром. Тогда мы не придали этому большого значения и продолжали делать свое дело.
Даже тогда, когда нам сообщили в Диксоне, что дальше пути нет, мы все еще верили, что как всегда найдется какой-нибудь выход. Не поддавался сознанию тот факт, что льда, по которому мы должны были идти от Диксона до мыса Челюскин, уже не существовало. В апреле там уже было открытое море.
«Ну, может быть, есть припай шириной в километр или хотя бы метров двести-триста?» — этот вопрос мы задавали всем диксонцам, более-менее знавшим северное побережье Таймыра. «Аномальный год, сильные и длительные южные ветра, они-то и оторвали припай... Все экспедиции, находящиеся на пути к Северному полюсу, попали в трудное положение...» Увы, нам могли сообщить только эти неутешительные сведения.
Постепенно мы осознали, что шансов у нас нет.
Мы улетели из Диксона, пройдя 1600 километров и располагая запасом продуктов еще на полтора месяца. В самолете нам по-прежнему казалось, что в целом мире нет сил, которые могли бы противостоять нашему движению к цели.
Пожалуй, мы были правы. Ведь сухопутную часть пути к мысу Челюскин наша экспедиция все же преодолела.
Георгий Карпенко | Фото автора и Александра Щербинина
О странах и народах: Камни и розы Дамаска
Дверь распахнулась, и господин Хнейди жестом пригласил меня войти. Вошла — и глазам не поверила: в прихожей стояла точно такая же вешалка, какую я оставила дома в Москве; гостиную украшали пианино «Красный Октябрь» и картины с пейзажами среднерусской полосы. Только изречение из Корана на стене напоминало, что я в Сирии... Просто господин Хнейди, в прошлом дипломат, много лет жил и работал в Москве. Теперь на пенсии, сдает квартиру и уезжает на дачу, оставляя свою дочь Жужу в соседних апартаментах.
Это мое второе «русское впечатление» в Сирии. Еще в дамасском аэропорту я очень удивилась, когда таможенник неожиданно спросил по-русски: «Какая погода в Москве?» Потом я узнала, что в Дамаске многие говорят по-русски. Таксист может спросить: «Куда поедем?», а лавочник поинтересоваться: «Что надо, товарищ?» Тысячи сирийцев учились и работали в России, и добрая их половина вывезла с собой русских жен. Что ж? В дальних поездках всегда приятно встретить что-то близкое, понятное тебе.
...Итак, я живу в Дамаске в квартире господина Хнейди в новом респектабельном районе Малки, что у подножия горы Касьюн — той самой, на которой совершилось первое в мире убийство: мучимый завистью Каин убил брата своего Авеля... Слева нашу улицу замыкает приземистая мечеть с тонким узорчатым минаретом; справа — ресторан «Версаль» под цветным, кокетливым тентом; а в середине, на высоком шесте серебрится похожий на летающую тарелку резервуар для хранения воды. В этих трех штрихах — вся Сирия. С ее смешением Востока и Запада, близостью пустыни и вечной заботой о воде.