Журнал «Вокруг Света» №3 за 2003 год

Журнал Вокруг Света

лучае, известно, что он предпринимал неоднократные попытки внедрить в окружение Сталина своих людей. В конце концов, ему это удалось: на Ближней даче неподалеку от Кунцева, где в конце жизни окончательно обосновался Сталин, помимо охраны постоянно дежурили еще «прикрепленные» Берии. В роковую для Сталина ночь таковым оказался Иван Васильевич Хрусталев.

– Хрусталев, машину! – вскричал Берия, убедившись, что Сталин мертв и, не задерживаясь более у тела, с Ближней дачи прямиком погнал в Кремль.

В последнюю ночь зимы 1953-го Сталин по обыкновению вызвал на дачу приближенных для ночной пьянки. Были: Берия, Маленков, Хрущев, Булганин. Сидели. «Шутили». Пили легкое вино «Мджари», прошедшее, как и все продукты на столе, экспертизу на содержание яда. В 4 утра разъехались, после чего прикрепленный Хрусталев, проводив гостей, передал охране слова Сталина: «Ну, ребята, ложитесь-ка вы все спать. Мне ничего не надо. И я тоже ложусь. Вы мне сегодня не

понадобитесь». И сам же удивился: «Надо же, никогда такого распоряжения не было»… Охранники, подивившись в свою очередь… улеглись спать. А прикрепленный Хрусталев остается на даче до 10 утра. Для чего? Если свидетельство профессора А.Л. Мясникова о том, что на губах умирающего были замечены следы кровавой рвоты – верного признака отравления, – действительно столь однозначно, то однозначен и ответ: Хрусталев оставался на даче, чтоб под каким угодно предлогом подсунуть Хозяину яду. Однако ж, Сталина убил не яд, а инсульт. Можно ли спровоцировать инсульт? Давление поднять, пожалуй, можно. Но такой инсультище… Хрусталев должен был бы быть гением медицины и устрашения, чтобы вызвать гипертонический криз такой силы. Так к чему же сводилась в ту ночь его роль? Нам никогда не узнать.

Доподлинно известно вот что: деморализованная переданной через Хрусталева просьбой «не беспокоить Сталина», охрана до десяти вечера следующего дня просидела в своей караулке, не смея войти в не по-хорошему темный дом. И лишь когда привезли почту – пакет из ЦК, охранники пересилили страх и тогда на пороге малой гостиной увидели на полу тело Сталина. Он был еще жив, шевелил рукой, но говорить уже не мог. Его сразил мощнейший инсульт с кровоизлиянием под оболочки мозга. Даже если б с первой минуты рядом с ним были врачи, спасти его в те годы было нереально, разве что сделали бы трепанацию черепа. Но врачей не было. Охранники, подняв с полу тело вождя и переложив его на диванчик, начинают названивать в Политбюро и КГБ и, наконец, дозваниваются до Маленкова. Через полчаса Маленков перезванивает на дачу и сообщает, что Берию пока не нашел… Тянутся непомерно длинные минуты. Наконец в три часа ночи 2 марта приезжают Берия и Маленков, но с ними нет даже медсестры! Больше того, Берия произносит странную фразу: «Товарищ Сталин спит, незачем его беспокоить», – после чего оба уезжают, оставив Вождя Народов на попечении медицински совершенно беспомощных охранников и кастелянши. Но тут уж у них срабатывает инстинкт самосохранения: они понимают, что если Сталин умрет у них на руках, «то им крышка», и они начинают названивать во все инстанции, требуя, чтоб прибыли врачи. Наконец, в четверть девятого утра врачи появились. С ними появился аппарат для искусственного дыхания, рентгеновская установка, пиявки… Все это так и останется незадействованным. Помочь Сталину нельзя. К постели умирающего вызывают дочь Светлану и сына Василия. Вслед за ними на дачу – каждый день, как на дежурство, – начинают приезжать члены Политбюро и даже «отверженные» – Молотов, Микоян, Ворошилов, Каганович…

5 марта начинается долгая, мучительная агония. В 21.50 Сталин вдруг на минуту открыл глаза и поднял левую руку. Все собравшиеся были потрясены невыразимым ужасом этого взгляда и этого жеста. Первым пришел в себя Берия. Убедившись, что Сталин мертв, он восклицает:

– Хрусталев, машину! – и немедленно уезжает в Кремль.

Так прикрепленный Иван Васильевич Хрусталев во второй раз возникает на авансцене российской истории. Наконец, он присутствует, когда бальзамируют тело Сталина.

Зачем?

Нет ответа: вскоре после описываемых событий Иван Васильевич Хрусталев заболел и умер.

«Дыхание Чейна-Стокса»

Правительственные бюллетени о болезни и состоянии здоровья тов. Сталина начали выходить с опозданием и с таким расчетом, чтобы никаких определенных выводов из этих сообщений сделать было нельзя. Сообщались температура, данные анализа мочи («в пределах нормы») и прочая уклончивая информация. Но из всего этого медицинского бреда современникам почему-то накрепко врезалась одна фраза – «дыхание Чейна-Стокса», – которую они запомнили на всю жизнь, зачастую даже не понимая ее. Когда эта фраза прозвучала по радио, будущий врач Виктор Тополянский, тогда 14-летний паренек с Арбата, смотрел на свою мать и вдруг заметил, как неожиданно разгладилась давным-давно застывшая на ее лице и уже, кажется, ставшая собственно лицом гримаса страха и боли. Она работала простым врачом в поликлинике МПС, но была абсолютно убеждена в том, что со дня на день ее арестуют или депортируют из Москвы как еврейку. Тогда Виктор Тополянский не знал, что успокоило мать и почему вдруг разгладились прорезанные страхом морщины. Она не стала ему объяснять, что выражение «дыхание Чейна-Стокса» означает, что у Сталина началась агония…

В тот же исторический момент двое студентов мединститута, ныне известные профессора, уже введенные полученными знаниями в смысл этого термина, услышав сообщение, не сговариваясь, помчались в пивнушку и, мстя за посаженных

отцов, на радостях всадили в себя такое количество пива, заедая его винегретом, что в какой-то момент стали писать кровавой мочой, что только их и остановило. Им и в голову не пришло, что все дело в винегрете и свекле, окрашивающей мочу в розовый цвет. Но этому их в институте еще не научили… 

Бег

Поэт Евгений Евтушенко побежал к гробу Сталина с 4-й Мещанской, едва услышав утреннее сообщение о том, что Сталин умер и народ может почтить память вождя, гроб с телом которого выставлен в Доме Союзов. Рядом он видел таких же бегущих, бросивших все дела и работу людей. Отец мой, тогда студент Бауманского института, побежав из Лихова переулка, мог бы достигнуть Пушкинской улицы даже быстрее поэта Евтушенко. Но он не был столь нетерпелив и сначала поехал в институт, из окна троллейбуса пронаблюдал, как натягивают на фасад Дома Союзов гигантское полотнище с портретом Сталина, заметил, что все афишные щиты и тумбы заклеены белой бумагой, побывал на траурном митинге и только потом, вернувшись домой, побежал. Бежал по крышам домов на Петровке по-над забитыми народом улицами, бежал, пробиваясь сквозь милицейский кордон на Кузнецком мосту, бежал что есть силы в случайно раскрывшийся зазор между тяжелыми военными грузовиками к раскрытым дверям Дома Союзов. Вообще, кто бы ни рассказывал про первый день похорон – 6 марта, – обязательно отмечают мотив бега. Бежали по кругу бульваров, перепрыгивали заборчики ограждения, пролезали под троллейбусами, проныривали под баррикадами из здоровенных «Студебеккеров», лезли, карабкались, вминались…

Что это было? Откуда такой безумный порыв? Что руководило людьми – любовь к Сталину? Такая вот невозможная, немыслимая любовь?

Я долго расспрашивал свою маму, свою любимую, всегда тревожащуюся за меня маму – ну она-то куда бежала? И зачем? Она ведь попала во вторую давку на Трубной, чуть не задохнулась в чужом меховом воротнике, чуть не услышала, как трещат ее ребра, и потом, когда толпа вокруг просто орала от боли и кто-то открыл «заслонку» – видно, сдвинули одну машину – будто выстрелили людьми, и они летели, едва касаясь ногами земли, с единственной мыслью – не упасть, потому что затопчут. Она видела на Рождественском бульваре труп старика и деревенской молодухи с розовой пеной у рта; видела, как уголовники в давке умудрились срезать спину с шубы какой-то дамы, видела сотни галош и башмаков, потерянных людьми, которые валялись на улицах, словно следы какого-то немыслимого побоища… И все равно – на следующий день отправилась «пробовать» еще раз. По счастью, второй день похорон был отдан официальным делегациям – и все-таки она добралась до Дома Союзов и только не смогла войти. Зачем? – спрашивал я. – Мама, зачем?

Она не вступила потом в партию – что в годы ее молодости было необходимым условием удачной карьеры – и даже меня воспитала в сдержанном, но отчетливом антисталинском духе – задолго до того, как я прочел тот еще, на тонкой бумаге, тамиздатовский «Архипелаг».

Мы никогда ничего не поймем про эти дни, если станем считать траурные толпы бессмысленными, зомбированными именем Сталина идиотами. Среди тех, кто шел хоронить Сталина, немало было тех, кто Сталина не любил. И вообще не в Сталине дело. Важнее – и об этом тоже упоминают все рассказчики – «ощущение события», предчувствие новой истории, изменившегося времени. Впервые изменившегося за столько лет. И, казалось, что это время меняется именно здесь, на улицах, ведущих к гробу генералиссимуса, как в 91-м году казалось, что новое время рождается на маленьком пятачке вокруг Белого Дома усилиями нескольких тысяч человек… И это не праздная мысль – рождение нового времени требует усилий, и иногда даже требует толп… Жертв… Кошмара…

«Труба»

В народной памяти похороны Сталина запечатлелись чудовищными «давками» на Трубной площади, в которых погибло немало людей, в чем противники Сталина непременно усматривают зловещий символ: он и после смерти разохотился хлебнуть кровушки… Э-эх, Рассея! Точная цифра погибших неизвестна или засекречена. Отец рассказывал, что трупы раздавленных лежали возле Лефортовского морга прямо на снегу: морг их не вмещал. Причиной давки послужило то, что попасть на Пушкинскую улицу «к Сталину» можно было только коленцами с Трубной площади, где были выгорожены тяжелыми военными машинами два узких прохода на Неглинку. Вся Трубная была запружена, а проходы шириной в тротуар – вдоль линии домов по ту и по другую сторону площади – были к тому же изогнуты буквой Г. И вот здесь, на сгибе, народ в основном и давился. Это, так сказать, принципиальная картина. Теперь, точности ради, надо сказать, что давок на Трубной было как минимум две. Расположение заградительных кордонов все время менялось, и поскольку всего происходящего никто не снимал, не фиксировал, сейчас трудно расписать по часам, как оно все было.