Журнал «Вокруг Света» №3 за 2003 год
Шрифт:
Когда народ просто побежал в центр со всех сторон – а это было после утреннего сообщения по радио, – на Трубу с трех бульваров скатилось сразу огромное количество людей. А поскольку с Петровского и с Рождественского бульваров бежала толпа еще под гору, то тут и возникла первая кромешная давка, картины которой и попытался восстановить в своем фильме поэт Евгений Евтушенко.
Когда же к середине дня на бульвары попала моя мама, они были … пусты. Она поднялась до перегороженной Пушкинской улицы, увидела, что где-то вдалеке, в улицу из какого-то переулка вливается поток людей, и в поисках начала этого потока спустилась на Трубную, где тоже было не так уж много народу и «вход» теперь оставлен был только один – со стороны Рождественского бульвара. Возле входа толкалась очередь. Мама встала в нее и, вероятно, прошла бы весь шкуродер и даже «загогулину» более или менее нормально, но тут с горы Рождественского бульвара хлынула переполненная волна людей и всех, кто стоял в очереди, накатом этой волны просто вмяло друг в друга. Это и была вторая давка, в которую попала мама. Сколько она продолжалась, неизвестно. Возможно, до ночи. Но между давками определенно был перерыв. И то, что бульвары, утром забитые народом, опустели, и то, что потом откуда-то хлынул скопившийся, как вода в плотине, поток людей, свидетельствует
о дальше от центра, укрепить заградительные кордоны по всей линии «обороны» и по возможности организовать очередь.
И когда будущий академик А.А. Петров, тогда студент физтеха, под вечер прибыл в Москву, то, представляя себе ситуацию весьма литературно или кинематографично (торжественное, хмурое безмолвное движение прощальной очереди), он первым делом стал разыскивать собственно «конец очереди». И как ни странно, нашел. Очередь зарождалась на площади Белорусского вокзала, откуда – во всю ширь улицы Горького – люди шагали до Садового кольца, где их заворачивали в сторону Самотеки, и, не пуская напрямую через Цветной бульвар к Трубе, гнали аж до улицы Чернышевского, с которой был поворот на бульварное кольцо у Покровских ворот. Вот так, отшагав пол-Москвы, организованная очередь, миновав Сретенку, и нависла на горке Рождественского бульвара девятым валом нетерпеливых человеческих сердец после небольшой, на Трубе, передышки. Впрочем, когда студент Петров дошел до Рождественского бульвара, была уже применена властями и новая, обманная тактика. О том, что «к Сталину» ведет только лаз-шкуродер в левом нижнем углу бульвара, знали немногие. Бульвар весь был перекрыт временными заграждениями и войсками. Иногда какое-нибудь из заграждений приоткрывалось и ответственный офицер кричал: «Сюда, товарищи!» Люди послушно следовали за ним и оказывались… на абсолютно пустой Трубной площади, теперь, к вечеру, со всех сторон глухо заблокированной троллейбусами. Свой единственный шанс попасть к Сталину они упустили. От тех, кто давился в «правильной» очереди, их отделяло всего несколько метров – ряд грузовиков. Но попасть туда они уже не могли. Организаторы похорон, похоже, поняли, что лучше несколько тысяч разочарованных людей, чем несколько десятков или сотен новых трупов, и стали сбрасывать давление толпы через такую вот систему «ложных выходов», что было хоть и цинично, но, конечно, правильно.
Юра Гримм – будущий диссидент и правозащитник, а в ту пору 17-летний заводила ребят одного Замоскворецкого двора, Сталина ненавидел за то, что того слепо, бездумно боготворил его отец. И стоны отца по поводу того, что с нами будет, коль умер вождь, лучший друг детей и шахтеров, нисколько его не растрогали. И уж, разумеется, ни на какие похороны ребята не пошли. Но когда 8 марта вдруг объявили, что сегодня в последний раз, по многочисленным просьбам трудящихся, открывается доступ к телу товарища Сталина, призадумались: так получалось, что они упускают шанс. А упускать шанс было не в их правилах. Поэтому, плотно поев и одевшись, как для драки, они пошли. На этот раз проход к телу был открыт не через Трубную, а через улицу Чехова, неимоверно забитую народом. Решили срезать, шли дворами, путались, лезли по крышам сараев и, наконец, увидели впереди свет и услышали гул толпы. Добравшись до чугунной ограды, они глянули вниз и увидели… «С высоты сарая мы видели множество человеческих голов, так сжатых, что, казалось, в эту массу невозможно и палку втиснуть. Над толпой, выдыхаемый тысячами ртов, стоял сплошной, жуткий гул от криков и стонов. Это море людей колыхалось почти на одном месте, без видимого движения вперед. Выбраться из этого скопища было невозможно, так как все подъезды домов были закрыты и улица как бы превратилась в сплошной коридор. „Что будем делать, мужики?“ – спросил кто-то. Лезть в толпу было боязно, но отступать тоже малоприятно. Мы сиганули вниз. Люди кричали: „Куда вас черт несет, вернитесь, пока не поздно!“ Измученные давкой, они бы мечтали поменяться с нами местами, но влезть на ограду они уже просто не могли. Предварительно мы договорились держаться вместе, но, спрыгнув вниз, перестали себе принадлежать. Прежде я имел опыт динамовских „давок“, когда конная милиция пускала болельщиков по узкому коридору к вестибюлю станции метро. В давке надо прижать руки к груди, стать как можно выше на цыпочках, а лучше, по возможности, подпрыгнуть – толпа тебя мгновенно сдавливает и несет куда нужно. Ноги могут и не касаться земли. И стараться при этом, чтобы тебя не притерло к стене. То, что мы испытывали сейчас, было во много раз страшнее: толпа вела себя наподобие океанских приливов и отливов. Сначала она потащила нас к противоположной стене улицы; потом – несколько шагов назад, от цели нашего похода. Назад – особенно опасно, так как люди спотыкаются, теряют обувь, а подобрать ее невозможно. Потом пауза – и какая-то невиданная энергия уже несет нас к ограде и сдавливает с такой силой, что мне, привычному к „давкам“, становится не по себе. Потом опять пауза и уже под напором задних рядов нас тащит вперед: мы терлись своей одеждой о грязный чугун, кирпичную кладку, водосточные трубы, еле держащиеся в скобах. На середине улицы была опасность попасть в открывшийся люк. Если крышка люка сдвигалась, то колодец быстро доверху наполнялся провалившимися людьми, по которым волей-неволей приходилось ступать идущим следом. Подвернувшему ногу и упавшему помочь уже никто не мог – затопчут. Неизвестно, сколько времени мы двигались по улице Чехова. Но наконец нас вынесло на Страстную площадь: все здесь вздохнули свободно. Справа открылось пространство для выхода из этого ада. Здесь стояли и сидели где попало растерзанные, приходящие в себя и ждущие своих люди. Они пытались привести себя в божеский вид и поскорее вернуться домой. В направлении Пушкинской улицы двигалась толпа самых отчаянных, решивших идти до конца. Некоторые не дошли до вожделенной цели всего несколько десятков метров: в 2 часа ночи был объявлен перерыв до 5 утра. Все подъезды возле Дома Союзов были забиты людьми, коротающими здесь ночь. Но мне показалось, что злой Гений уже достаточно пошутил над нами, и я решил отправляться домой».
Очевидец
Евгений Евтушенко
«Живым Сталина практически никто не видел. Или только издалека, на демонстрации. Телевидения тоже, практически, не было. Видели только в хронике: перед каждым сеансом в кинотеатре шла хроника. Так мы видели Сталина живым. Поэтому когда объявили, что доступ к телу Сталина открыт, то все сразу туда побежали. Все понимали, что будет давка. Но не догадывались какая… Вот я побежал от 4-й Мещанской (это напротив кинотеатра „Форум“), едва услышав по радио это известие… Ну и люди вокруг бежали.
идеть, что происходит. И когда мы все туда попали, на Трубную площадь, с бульваров, с двух сторон, начала надвигаться огромная толпа. А там Трубную от продолжения Неглинки отделяли грузовики. И толпам, подошедшим со всех трех сторон, надо было просачиваться в узкие проходы с двух сторон площади между домами и этими грузовиками. Толпа прижимала к светофору и только косточки хрустели…
Помню дом, где теперь театр-школа современной пьесы, – там на углу был светофор, на котором было насмерть распято несколько человек на моих глазах. Насмерть!
В каких-то местах приходилось просто поджимать ноги, потому что шли по мясу. Помню грузовик и офицера, которому передавали детей. Потому что и с детьми бежали… Детей там передавали по рукам, над толпой. Еще помню картину, которую мне не забыть никогда: трясущееся лицо офицера, которому погибающие люди кричали: «уберите грузовики!», «уберите грузовики!». То, что поставили грузовики, это было преступление. Ну, люди и трещали на этих углах грузовиков. И этот офицер чуть не плакал… И только отвечал: «указания нет»… Вот это я запомнил. Указание было – поставить, а не убрать. И вот тогда я понял, что это значит – «указания нету». Несчастный человек!
Я там был инициатором одного дела, которое спасло очень многих людей. Не знаю почему, я крикнул людям, чтоб брались за руки, собирались в цепочки. В таких экстремальных ситуациях включается какой-то вид энергии, и мне пришла в голову мысль, чтоб люди, взявшись за руки, рассекали бы этот хаос на сегменты. Ибо водоворот толпы был неуправляем. Не потому, что люди нарочно топтали друг друга: они просто ничего не могли поделать. А цепочки немного успокоили это море… В фильме я хотел восстановить, как это было. Потому что документалистов наших там не было. Там была одна иностранная корреспондентка с фотоаппаратом, но его у нее отобрали – я это показал, – когда она снимала ту толпу, на Трубной.
А Сталина я так и не увидел. По той же причине, по которой не увидел его мой герой – поэт Женя. У него гибнет девушка – случайно. Совершенно случайно. Водитель «Студебеккера» в кабине закемарил, потом проснулся – вроде виноват, вроде остальные назад сдали, и у него тут в заграждении образовался лаз… И он спросонок сдает назад, даже не заметив, что там, сзади – девушка. Бьет кузовом в голову – и все. Это так все и было, на моих глазах. Раз! – и насмерть. Мы с ней в давке познакомились. А в фильме ее увозит старый крестьянин на телеге, заваленной венками с надписью «Гению Человечества». Вот. Он тоже со своими венками никуда не смог пробиться…
И снег идет. Такой мягкий, мартовский, невинный…»
В тот же день и в те же часы, полагаю, в полуподвальное окошко коммуналки, где жил будущий доктор Тополянский, раздался тихий стук. Так стучали обычно свои, те, кто не хотел будить соседей. Мать Виктора вскочила, подбежала к окну – сын, разумеется, тоже проснулся и услышал тихий голос: «Люба, открой дверь аккуратно». Мать пошла через весь коридор, открыла, и скоро вместе с ней в комнату вошел незнакомый мужчина, разделся, достал еду, вынул бутылку водки и велел мальчику одеться. Мать была в некотором ужасе, но по этому поводу ничего не сказала. Только спросила умоляюще: «Может быть, он еще маленький, может, ему не надо?» – «Нет-нет, – сказал вошедший, – СЕГОДНЯ он должен выпить». И действительно, это был вечер, когда Виктор Тополянский выпил свой первый стакан водки. Мать скоро сдалась под расспросами сына и рассказала, кто это приходил. Это был ее дальний родственник, с которым они дружили еще в 30-е годы, когда он работал в КБ Туполева. Его посадили вместе с мужем ее сестры. Они сидели в «Дмитровлаге», строили канал Москва – Волга и в качестве абсолютных доходяг их не амнистировали, не освободили, а просто-напросто «сактировали» – списали по акту. Несколько человек добрались до Москвы и разошлись. Муж тетки очень скоро скончался. А этот человек добрался до телефона-автомата, сумел позвонить матери на работу, та схватила такси, приехала за ним и увезла его на какую-то недалекую дачу по Казанской дороге. Самое поразительное, что она никогда не видела такой степени анемии. Если тогда норма гемоглобина исчислялась по максимуму в 100%, то у пришельца было около 20%. И она все не могла понять, каким образом он при таком гемоглобине сумел добраться до Москвы, дождаться, пока она за ним заехала, и потерять сознание только на даче. Удивительно еще и другое: что мать сумела раздобыть несколько ампул крови и перелить несчастному. Благодаря этому он и выжил. Потом пришел в себя, окреп и через некоторое время исчез. Той ночью он рассказал матери, что связался с какими-то блатными, сумел справить себе новые документы и теперь с новой биографией и с новыми документами уезжает на Дальний Восток. Похороны Сталина – это был его праздник. Настоящий праздник. Единственный праздник в его жизни. Но кто знает, сколько еще людей в ту последнюю ночь похорон под видом поминок пекли пирожки и праздновали свой праздник? Мы не знаем. Но их было немало. Не меньше, чем ветра в решетках. Не меньше, чем загубленных жизней, тщательно припрятанных фотографий, писем, извещений о смерти.
Москва не могла сомкнуть глаз: в окнах горели огни. Гений человечества спал свою последнюю ночь на земле. Наутро под вой заводских гудков он был помещен в саркофаг. Говорят, что этот многотрубный вой, от которого кровь стыла в жилах, напоминал адский вопль умирающего мифического чудовища…
Василий Голованов
Планетарий: Туда и обратно
Среди истин, возведенных в абсолют, немало таких, которые усвоены нами еще в школьные годы. Одна из подобных аксиом гласит: стрелка компаса всегда указывает на север. это правило справедливо для всех частей света, так было и 100, и 200, и 500 лет назад. Между тем будь у человека возможность перенестись в гораздо более отдаленное прошлое нашей планеты, он, пожалуй, засомневался бы в надежности компаса. Были в истории земли времена, когда магнитной стрелке пришлось бы развернуться на 180°. Виновниками подобных «кульбитов» являются удивительные преображения магнитного поля земли, случавшиеся уже не раз и, по всей видимости, ожидающие нашу планету в будущем.