Журнал «Вокруг Света» №4 за 2003 год
Шрифт:
Когда писатель измышляет характер ради надобностей рассказа, особенно – фикции, выдумки, он лепит его из разных черт, нужных ему на этом фоне. Иногда он берет ту или иную черту у реального человека, но легко изменяет ее, поскольку создает не портрет, а картину. Главная черта отца Брауна – отсутствие черт. Он, можно сказать, заметен своей незаметностью. Его будничная внешность призвана отличаться от напряженной зоркости и подчеркнутого ума; вот я и сделал его обтрепанным и бесформенным, круглым и невыразительным, неуклюжим. Однако я подарил ему некоторые свойства моего друга, отца Джона О`Коннора, который внешне был совсем другим. Он аккуратен, он ловок, даже изящен, и не столько занятен, сколько занят. Словом, это – чувствительный и сметливый ирландец, наделенный глубокой иронией и сдержанной яростью своей нации. Мой отец Браун намеренно описан как житель Восточной Англии, которых нередко именуют саффолкскими клецками.
Перед самой женитьбой и сразу после нее я много бродил по Англии, читая то, что вежливо звалось лекциями. Тяга к этим мрачным развлечениям особенно сильна на севере Англии, на юге Шотландии и почему-то в лондонских пригородах. Помню, как довелось мне прокладывать путь сквозь снежную бурю на северные окраины, к большой моей радости, я такие бури люблю. Собственно, я люблю всякую погоду за исключением той, которую называют “прекрасной”, так что жалеть меня не надо; и все же пешком и на омнибусе я добирался часа два, а когда прибыл, напоминал снежную бабу. Прочитав собравшимся Бог знает что, я собрался в дорогу, как вдруг достойный нонконформист, потирая руки и улыбаясь мне с гостеприимством рождественского деда, произнес глубоким, зычным, сладостным голосом: “Что ж, мистер Честертон, разрешите предложить вам рюмочку шерри и печеньица!” Я поблагодарил его, заверив, что совсем не голоден, с ужасом представляя себе, как борюсь со снегом еще два часа, поддерживаемый лишь таким скудным угощением. И, с удовольствием перейдя дорогу, я вошел в кабачок под суровым взглядом пастыря.
Но все это так, в скобках, происшествий было много. Именно о той поре ходит миф, будто я прислал домой, в Лондон, телеграмму: “Нахожусь Маркет Харборо. Где должен быть?” Не помню, правда ли это, но могло быть и правдой. Вот так, бродя по стране, я забредал к друзьям, чьей дружбой очень дорожу, скажем, к Ллойду Томасу, который жил в Ноттингеме, или к Маккмелланду, в Глазго. Однажды меня занесло в Кили, на болота Уэст-Райдинга, и я переночевал у видного тамошнего жителя, который собрал на вечер тех, кто может вынести лекцию. Был там и католический священник, невысокий, с мягким, умным лицом, в котором сквозило и лукавство. Меня поразило, что он сохранял деликатность и юмор в очень йоркширском и протестантском сообществе; и вскоре я заметил, что по-своему, грубовато, его здесь высоко ценят. Кто-то очень смешно рассказал мне, что два огромных фермера, обходя часовни и храмы разных исповеданий, трепетали перед обиталищем этого священника, пока не решили, в конце концов, что он не причинит большого вреда, а в случае чего можно позвать полицию. Однако они подружились с ним, да и все тут явственно с ним ладили и с удовольствием его слушали. Мне он тоже понравился; но если бы мне сказали, что через пятнадцать лет я буду мормонским проповедником у каннибалов, я удивился бы меньше, чем правде, а именно – тому, что через эти самые пятнадцать лет он примет мою исповедь и введет меня в лоно Церкви.
Наутро мы гуляли с ним по болотам у Кили Гэйт, высокой стены, отделявшей Кили от Уорфейдейла, и я повел его к своим друзьям в Илкли. Он остался к ланчу; остался к чаю; остался к обеду; не помню, остался ли он на ночь, но много раз ночевал там позже, и обычно мы встречались. В одну из этих встреч и случилось то, что позволило мне использовать его или хотя бы его часть для детективных рассказов. Пишу об этом не потому, что придаю этим рассказам какое-то значение, а по другой, более важной причине, связанной с той историей, которую я повествую.
Беседуя со священником, я упомянул одно соображение, связанное с преступлением и пороком. Он отвечал, что я заблуждаюсь или нахожусь в неведении; и, чтобы я совсем не запутался, рассказал мне о некоторых вещах, которые я здесь обсуждать не буду. Надеюсь, вы помните, что в юности я воображал ужасные мерзости; и очень удивился, что тихий, милый и неженатый человек побывал гораздо ниже. Мне просто в голову не приходило, что бывают такие ужасы… Если бы мой новый знакомый был писателем, просвещающим детей и отроков, его бы сочли провозвестником рассвета… Но он говорил между делом, ради примера, по насущной нужде, да еще – под строжайшей тайной, и был, естественно, типичным иезуитом, отравителем душ. Вернувшись, мы нашли новых гостей и вскорости завели беседу с двумя выпускниками Кембриджа, тоже бродившими в этих местах после конца занятий. С отцом О`Коннором они говорили о музыке и ландшафтах, а он легко принимал любую тему и поразительно много знал. Перешли к философским и нравственным проблемам; а когда священник вышел, молодые люди развосхищались тем, как он разбирается в барокко или в Палестрине. Потом они помолчали, и один прибавил: “Нет, все-таки
Мне, только что слышавшему все эти ужасы, слова его показались такой чудовищной насмешкой, что я громко засмеялся. Кто-кто, а я-то знал, что по сравнению с безднами сатанинскими, которые священник видел, с которыми сражался, кембриджские джентльмены, к счастью для них, ведают не больше зла, чем два младенца в коляске.
И тут мне захотелось использовать это недоразумение, написать рассказ, где не ведающий зла священник знает больше всех о преступлении и преступниках. Позже я неуклюже выразил это в “Сапфировом кресте”, а там – и в других историях, которыми мучил мир. Словом, я разрешил себе очень плохо поступить со своим другом – примять его шляпу, растерзать зонтик, лишить аккуратности одежду, подменить ум и остроту взгляда чем-то вроде пудинга, и вообще обратить отца О`Коннора в отца Брауна. Кроме того, мой герой ничем не занят, просто болтается где-нибудь на случай убийства. Одна очаровательная дама (заметим, католичка) сделала отцу Брауну удачный комплимент, сказав: “Как мне нравится этот суетливый бездельник!”
Однако истории о кембриджских студентах и не ведающем зла затворнике гораздо значимей, чем мои неуклюжие (хотя и чисто писательские) злодейства. Я снова встал лицом к лицу с мрачными, но весьма живыми проблемами души. Раньше я не нашел из них выхода, и они меня мучили, хотя вообще меньше мучают мужчин, чем юнцов. Они меня очень мучили, и я мог бы сползти к компромиссу, а то и к поражению, если бы вдруг не заглянул в бездну, лежащую у моих ног, – и удивился своему удивлению. Мне было нетрудно поверить, что католическая Церковь знает о добре больше, чем я. Но что она больше знает о зле, это поразительно.
Когда меня или кого-нибудь другого спрашивают: “Почему вы приняли католичество?”, мы отвечаем быстро и точно, хотя и не для всех понятно: “Чтобы освободиться от грехов”. Никакая другая религия не может действительно освободить человека от греха. Многим кажется странным и непонятным, что, по учению Церкви, исповеданный и отпущенный грех уничтожен, не существует и человек начинает жить заново, словно и не грешил. Говоря об этом, я не могу не вспомнить тех ощущений и образов, о которых я рассказывал в главе о детстве. Если вы помните, я говорил, что в первые годы, пору невинности, начиналось что-то очень важное, быть может, самое важное в жизни. Я говорил об особом свете, яснее и ярче дневного, который до сих пор освещает мне путь по Кемден-Хилл и Хрустальный дворец вдалеке. И вот когда католик идет к исповеди, он действительно вступает в утренний свет начала и новыми глазами смотрит сквозь мир на сверкающий дворец. Он верит, что в темном углу, в короткие минуты таинства Господь сотворил его снова по образу Своему и подобию. Господь попытался еще раз, и человек опять так же нов, как в настоящем детстве. Он стоит в белом свете начала, и движение времени не пугает его. Даже если он стар и немощен, ему несколько минут от роду.
Таинство покаяния дает нам новую жизнь и примиряет нас с миром, но не так, как примиряют оптимисты и поборники наслаждения. Радость дается не даром, она обусловлена раскаянием. Другими словами, цена ей – истина, или, если хотите, реальность. Мы должны увидеть себя такими, какие мы есть. Когда так видят только других, это называется реализмом.
Сейчас и здесь я не берусь защищать учение о покаянии и не менее поразительное учение о безграничной милости Господней. Я пишу не апологию, хотя писал их немало и, даст Бог, напишу еще, несмотря на сопротивление близких. Но сейчас я взвалил на себя мучительное, почти непосильное бремя – я пытаюсь рассказать свою жизнь и просто хочу описать, как повлияли догматы на мои действия и чувства. Мне кажется, они связали всю мою жизнь воедино, а никакие другие учения не могли бы связать ее; к тому же они ответили сразу на два вопроса: почему я так радовался в детстве и так сильно страдал в отрочестве и ранней юности.
В начале моей литературной деятельности пессимисты обвиняли меня в оптимизме; теперь, в конце, оптимисты, наверное, обвиняют в пессимизме. На самом же деле я не был ни тем, ни другим и в этом отношении никогда не менялся. Я начал с защиты красных почтовых ящиков и допотопных омнибусов, хотя их считали некрасивыми. Кончаю я отрицанием ревю и американских фильмов, в которых красоты хоть отбавляй. Но и тогда, и теперь я пытался объяснить одно и то же, и даже глубочайший переворот моей жизни – мое обращение – только утвердил меня в моих взглядах. В сущности, я нигде не видел таких же взглядов, пока не открыл грошовый катехизис и не прочел: “Два греха против надежды – самонадеянность и уныние”.