Журнал «Юность» №03/2024
Шрифт:
Прошел день, другой. Меня терзали сомнения: когда, когда, через сколько дней прилично позвонить. Решил, что на третий, мол, Бог троицу любит. С замиранием сердца набрал семь заветных цифр, дождался ответа:
– Слушаем вас, вахта-проходная ГИТИС…
Подумав, что ошибся, я набрал номер еще раз и еще раз. Ответ был тот же. Промучившись сутки, я снова позвонил, мне снова ответили:
– Слушаем вас, вахта-проходная ГИТИС…
Полина Михайлова
Родилась
Наша с мачехой песня
И смеялась она так, что во время смеха некрасиво оголялась десна; и запах был у нее странный, особенно тот, который оставался на унитазе и на полочках в ванной, – какая-то смесь просроченной косметики, пота и тревоги. И смеялась она над тем, что я «увлекаюсь севером»; и обувь у входной двери тоже ставила странно: не поперек, а вдоль коврика. Одним словом, мачеха.
Папа рассказал, что женится, в бассейне: мы повисли у бортика на первой дорожке, переутомившись. Я вытащила колобашку (такой голубой пенопластовый поплавок в форме бесконечности, который кладут меж бедер, чтобы работать только руками) и плюхнула ее перед носом на пол. А папа сказал:
– Кротик, я женюсь.
Почему он называл меня кротиком? Разве я похожа на крота? Может, когда надеваю очки, чтобы смотреть на доску в школе, и треугольно морщу нос, или когда зарываюсь в спальный мешок в походе. А может, потому, что пересмотрела все серии чешского «Кротика»? Krtek, Krtecek, Тая – похожие ли имена?
Я снова взяла колобашку, проплыла еще две дорожки, туда-назад, и повисла совсем близко к папе, нос к носу:
– Это как?
Поднырнула с выдохом и пузырьками: «Брфф, брфф».
Папа смотрел на брусничный таймер, но мимо него, с его черных волос на груди стекала вода, край воды выводил линию под сердцем.
– Это так: Мила с нами поживет.
Я была уверена, что, если скажу «нет», папа не будет жениться. Но он так мерно дышал в плеск воды и так врезался словами в привычный бассейнский шум, что я поняла: он не будет спрашивать. Даже меня. Я пропела:
На дорогу, что вдали от Неглинки,Пролилась ко мне музыка синим дождем…Ради Бога, не женись ты на Милке,Познакомились с мамой в девяносто шестом [3] .3
Песня А. Розембаума. Оригинал: «Ради Бога, не снимайте пластинки, этот вальс танцевали мы в тридцать седьмом».
Папа улыбнулся и прижал меня к волосатой груди. Я была выше края воды.
– Ты у меня боец.
– Брфф, брфф.
Когда Мила приехала, был ноябрь. Мы с папой крепили рулонные шторы на окно и жарили картошку на кунжутном масле. Запах забирался под обои и под ковры, запах танцевал на пушистых фи гурках ездовых собак – моей коллекции на стеллаже в коридоре, запах не хотел вылетать в стылый подъезд – но его вытолкали туда и сказали:
– Родные, я пришла.
И зашуршал серый картье-брессоновский дождевик, заулыбались креветковые десны, закатался до балкона и назад бордовый в полосочку чемодан, завились под дождевиком кудряшки наушников
– Ой, Тая, у тебя здесь фигурки собак! Хаски…
– И не только. Маламут, самоед, лайки и чукотские ездовые.
Мила вскоре перестала говорить страстное «родные»; придумала не стучаться при входе в мою комнату, а так, скрести рукой (потому что громкий внезапный стук все-таки может испугать); начала использовать кунжутное вместо подсолнечного и много, много улыбалась деснами.
На каждый праздник мы – папа, я, Мила и те, кто хотел заглянуть, – готовили домашнее выступление друг для друга. Сценку, прозу наизусть; песню под фортепиано, на котором играла я, но чаще – под гитару, на которой играла Мила. Мила знала много песен. Какие-то она пела ровно, беззнаково и тренированно, как заводная кукла, между какими-то у нее легонько и неровно розовели щеки (как если приложить ситечко к коже под самое солнце, во время загара, – а потом вбить себе в голову, что загорит неровно, и убрать), под какие-то она даже плакала. Но я-то знала, что самыми важными для Милы были песни, в которых она меняла слова.
Зачем меняла? Как будто боялась что-то произнести, что-то накликать, нарушить то, что и так стоит на краю гроба, держится на воображаемых ниточках и не воображаемом скотче на плинтусе в ванной. Например, песню «Художник» Мила могла спеть так.
Вместо:
Вот эта улица, вот этот дом,Вот остановка под самым окном.<…>Может, я нарочно все напутал,И весна смеется, а не осень плачет.Хочешь – нарисую солнце, утро,Только в жизни чаще все иначе [4] .4
Песня В. Ланцберга.
Могла бы спеть:
…Хочешь – нарисую солнце, утро,Только в нашей жизни – все хорошо!Или в песне «Ты у меня одна».Вместо:
Можешь отдать долги. Можешь любить других,Можешь совсем уйти, только свети, свети [5] .Спела бы:
Можешь отдать долги. Можешь любить других,Можешь меня найти, только свети, свети.5
Песня Ю. Визбора.
В праздники Мила ласкала гитару; смотрела на папу, наклонив влево голову, и пела, пела, пела. Вдвоем мы чаще всего пели «Ты у меня одна». Сначала редко, не каждый праздник, но потом так много и так часто, что я невольно стала ассоциировать слова с Милой. Ты у меня одна: разве мачеха – с бордовым чемоданом в полосочку, с крашеными рыжими волосами и со скрежетом в дверь, как мачеха-кошка в гоголевской «Утопленнице» [6] , – разве она у меня такая не одна? Чтобы будить в метель, чтобы стелить постель: и здесь сходится. «Тая, посмотри, как за окном метет. Почти-север. И дует-то как: как во флейту!» Одно только не сходилось. Можешь отдать долги. Можешь любить других, можешь совсем уйти, только свети, свети. Свети? Разве Мила греет? Разве Мила светит?
6
Н. Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки. Майская ночь, или Утопленница.