Шрифт:
Выходит с июня 1955 г
Сергей Шаргунов. «Я сомневаюсь во всем». К 90-летию Владимира Войновича
Писатель, с судьбой, неотделимой от истории журнала «Юность».
Войнович часто бывал в состоянии заводной раздраженности. И в нашем общении он хоть и улыбался, но бойцовским оскалом, будто готовый чуть что вцепиться зубами, как герой его знаменитого рассказа «Шапка».
Быть может, подранок?
Крепкий летчик-провинциал, джек-лондоновский персонаж, покоривший советскую литературу, он вошел в клинч с
Однако же при любых разногласиях со мной он легко согласился на встречу, был гостеприимен, после интервью угостил ужином, мы выпили водки, а бело-рыжий песик ползал то по хозяину, то по гостю и премило лизался.
Любопытно, что, будучи убежденным западником, он признавался в сочувствии бомбимым сербам (между прочим, буквально своим братушкам) или в том, что собирался вернуться из эмиграции в страну «социализма с человеческим лицом», который предпочел бы тому, что получилось.
Многое из рассказанного о себе рассыпано по его книгам, в том числе мемуарным, но так почти у каждого писателя. Важнее – интонация и подробности судьбы, выбранные им самим в диалоге.
Вопреки упертости или, наоборот, благодаря, он, по-моему, старался следовать принципу, одноименному его ранней повести: «Хочу быть честным».
Поскольку и советский, и антисоветский Войнович всегда ужасно хотел быть честным, его совесть на каждом шагу спотыкалась о какую-нибудь нечестность и отзывалась смехом. Смех Войновича то болезненный, нервный, оборонительный, то бодрый, энергичный, расчищающий унылые завалы для сюжета и мысли.
У Войновича можно обнаружить непрерывную издевку над «простыми людьми», над святым и светлым, а можно – неизменную жалость к людям и даже неистребимый социдеализм, когда мастерские зарисовки и наблюдения подхватывает волна публицистического задора.
Что ни говори, столько у него меткого, остроумного, живого, от чего, читая и перечитывая, будет смеяться читатель! А значит, эта проза останется. И упомянутая «Шапка», и роман про Чонкина, и повесть «Путем взаимной переписки», и антиутопия «Москва 2042», несомненно, никуда уже не денутся из литературы.
Все-таки еще с дебютной песни о космонавтах Войнович – это жизнеутверждающая стихия. Простодушный романтизм, переходящий в поэтику анекдота. Побивать обыденность необычайным. Возвести тусклый абсурд в цветастую степень.
Войновича немало обвиняли в надругательстве над идеалами и ветеранами, но если в 60-е он спокойно отнес «Чонкина» автору «Теркина», главному поэту военного поколения, и получил строгую, но дружелюбную критику, то, кажется, в наши дни шум осуждения «очернителя» мог быть гораздо громче.
Признаться, я не фанат этого романа, но герой-то вполне архетипичен. В сущности, он фольклорный простофиля, Иванушка-дурачок, Емеля, сказочный солдат, который
И кстати – веселое перемигивание книг: у Гашека в «Швейке» упоминается фамилия Войнович.
Фамилия, в которой смесь воинственности и карнавала, возможно, определившая его характер, жизнь, литературу.
Писатель опрокидывает стопку, вместо закуси утираясь кулаком, и смотрит мне прямо в глаза, дерзко и иронично.
Над изрезанным морщинами лбом воздушная шапка седины, словно облако, где затерялся отчаянный летчик.
Вот он, наш разговор, случившийся незадолго до его смерти.
– Владимир Николаевич, спасибо за готовность к разговору.
– Мне приятно ваше внимание. Я просто хочу сказать, что мы придерживаемся разных взглядов по разным вопросам, иногда по очень важным вопросам, но это не мешает мне уважительно относиться к каждому человеку, который свою точку зрения вынашивает всерьез и в самом деле так думает. А не говорит что-то, потому что полагается так говорить. Я вам доверяю.
– А что вас радует в жизни?
– Погода, когда она хорошая.
– Солнечно сегодня, а вчера была слякоть.
– Вчерашняя погода радует, а сегодняшняя нет. Меня радуют какие-то мелочи жизни. Меня радует моя жена, которая присутствует при нашем разговоре. Меня радует то, что жизнь продолжается.
– Вы родились в таджикском Сталинабаде, нынешнем Душанбе. А когда вы последний раз были в Таджикистане?
– Сравнительно недавно, после многолетнего отсутствия… Я жил сначала в Сталинабаде первые четыре года, вторые четыре года в Ленинабаде и потом уехал оттуда в 1941 году и до 2004-го там не был. Меня туда пригласили, потому что мой отец был основателем и первым редактором ленинабадской газеты «Рабочий Ходжента», и было семидесятилетие этой газеты, и после Ходжента я побывал и в Душанбе.
– А вы рано себя помните?
– Я рано себя помню, у меня, между прочим, есть одна фотография: мне три с небольшим года, и я сижу с журналом «Пионер». Я очень хорошо помню, как меня снимали – на балконе в редакции газеты «Коммунист Таджикистана», где отец мой тоже работал. И я помню, как фотограф говорит мне: «Сейчас вылетит птичка». Я смотрел, смотрел, так и не увидел. Очень жалел, очень долго жалел, что птичку не увидел. И потом уже сколько лет прошло… не будем даже считать… А я опять сфотографировался на этом же балконе.
– Ваша правильная фамилия Войнович. Будто бы Твардовский вас так называл.
– Ну да, Твардовский меня так называл, потому что мой отец боролся за такое произношение, с ударением на первом слоге. Фамилия сербского происхождения, и в Сербии, и в Черногории вот так произносят: Войнович. Мой отец боролся, я не боролся, потому что знал, что это бесполезно. Все равно я сам себя называю Войнович.
– У вас было счастливое детство?
– Нет. Это было тяжелое детство.