Журнал «Юность» №08/2022
Шрифт:
– Вы таким его чувствовали?
– Нет, я его не чувствовал таким. Тяжести не чувствовал. Но я же был лишен тех радостей, которые имели другие: кого-то водят учиться фигурному катанию, или в шахматный кружок, или на скрипке играть. А я пас телят, понимаете? Это работа недетская совсем. Телят пасти, между прочим, гораздо труднее, чем коров.
Мне платили три с половиной трудодня в одиннадцать лет за эту работу. От зари до зари надо было за ними все время бегать, так же, как и они бегают в разные стороны. Коровы кучно держатся, а телята разбегаются, особенно по лесу.
– Родители повлияли на ваше увлечение литературой?
– Они влияли сначала отрицательно. Они оба были книгочеи.
Я не хотел этим заниматься и не занимался. И только в армии… У меня срок был длинный: четыре года, и вот когда уже пошел второй год, я в свои двадцать с лишним лет стал думать: а чем же я буду заниматься? Может быть, литература?
Ну еще были такие привходящие обстоятельства… До армии у меня было семь классов и ремесленное училище, и я умел делать какую-то недорогую мебель, но мне не нравилось это занятие. И я думал: чем же я буду заниматься после армии? Я хотел найти что-нибудь интеллектуальное, но для почти любого интеллектуального занятия требуют высшее образование, а мне до него было очень далеко. Значит, я приду из армии, пойду работать опять, буду учиться в восьмом классе, девятом, десятом, еще шесть лет в институте, и к пенсионному возрасту стану каким-нибудь начинающим инженером. Я начал думать: нет ли такого интеллектуального занятия, которое не требует формального образования? И решил, что такое занятие есть – это литература.
– Вы окончили ремесленное училище, работали на алюминиевом заводе, на стройке, притом что родители у вас были из интеллигенции.
– У меня родители были интеллигентные, но мой отец образование тоже не получил. Он был литературно одаренный, начитанный человек и никогда не делал малейших ошибок, но тогда, особенно на заре советской власти, это было возможно – без образования стать журналистом и кем угодно.
– За что его посадили?
– Они находились на сборах военных, трое журналистов, и один из них сказал, что, по его мнению, коммунизм в отдельно взятой стране построить нельзя, а можно только после мировой революции, а мой отец с ним согласился, а третий написал донос.
– Чистый троцкизм.
– Да. Почти два года длилось следствие, отца обвиняли: вы допустили контрреволюционное троцкистское высказывание. Хотя он даже и не высказывался. Короче говоря, его посадили, но ему повезло, потому что арестовали в 1936-м. Самый страшный год 37-й он просидел в тюрьме, а осудили его только в январе 38-го. Пришел Берия, и начался процесс, который назывался «Разберивание». Отца реабилитировали, освободили, его пригласил к себе секретарь горкома Ленинабада: «Ну все, Николай, знаешь, ошибки бывают, на партию не обижайся, на партию обижаться нельзя, возвращайся в партию», а мой отец сказал: «В вашу партию больше никогда в жизни».
И в семье договорились, что мы с ним уедем на Украину, где жила моя тетя – его сестра со своей семьей, а мать, окончив педагогический институт в Ленинабаде, тоже приедет к нам. Мы туда приехали, и тут же началась война. Отца сразу на второй или третий день взяли на фронт, потом немцы подошли, и мы с родней эвакуировались на Северный Кавказ, дальше в Куйбышев, в Самарскую область… И я начал работать колхозником – пас телят, коров, на лошади ездил. Мы переехали в Запорожье и жили очень бедно. Я торговал папиросами: ездил, покупал папиросы «Беломорканал» по 4 руб. пачка, а продавал по 5 или врассыпную, и кричал: «Покупайте!..» Так вот какой-то человек шел, увидел меня, он был из-под Ленинграда, высланный, услышал русскую речь без акцента, без хеканья.
– Давайте.
– Но я не курю. Бросил и уже двадцать восемь лет не курю.
– Вы были в молодости в аэроклубе, прыгали с парашютом, а сравнительно недавно снова оказались за штурвалом.
– Да, я не только прыгал с парашютом, я еще был планеристом. Я мечтал быть летчиком. Я служил в летном училище под Харьковом, откуда многие космонавты вышли, например Леонов. К нам приехали врачи, которых обучали летному делу, а мы не поняли для чего, а оказывается, для космоса. Врач Егоров, был такой космонавт, тоже там учился. А когда я уже оканчивал училище, командир брал меня с собой, и мы летали вместе на учебно-тренировочном истребителе МиГ-15. И он сказал: «Знаешь что, если ты хочешь летать, давай я напишу. У меня есть знакомый заместитель командующего авиацией, мы вместе с тобой поедем в Киев, поговорим». И это так соблазнительно было. Но нет, я уже стихи писал…
– А сейчас бы полетели или прыгнули бы?
– Я бы прыгнул! Я даже нашел такую возможность, но, пожалуй, не смогу, ноги болят. Сейчас бы, если бы не ноги, с удовольствием прыгнул. Да, немножко дух захватывает, когда прыгаешь, и когда с вышки в воду – тоже. А на самолете я летал за штурвалом не так давно, в восемьдесят лет.
– Вы дважды пытались поступить в Литинститут, и безуспешно?
– Первый раз я поступал, когда демобилизовался, приехал в Керчь, поступил там в вечернюю школу, подал заявление в Литинститут, прислал стихи, какие у меня были. Меня не приняли в 56-м, потому что стихи были слабенькие, а второй раз в 57-м я прошел творческий конкурс, стихи были вполне на уровне, но государственный антисемитизм в скрытой форме еще существовал, и, как мне сказали, были отложены какие-то дела с подозрительными фамилиями, моя фамилия на «ич» показалась подозрительной.
Там был такой поэт Коваленков, который до этого меня приглашал на свои семинары, и я приходил к нему как вольный слушатель.
– Поэт-песенник, прошедший, кстати, фронт и лагерь.
– Вот именно он меня, как говорится, зарубил. Я ему позвонил и говорю: «Александр Александрович, здравствуйте». Он говорит: «Здравствуйте, рад вас слышать». Я говорю: «Сейчас вы не будете рады, я звоню, чтобы сказать вам, что вы подлец». И я поступил в областной педагогический…
– А уже вскоре Хрущев напевал с трибуны Мавзолея песню Войновича, так полюбившуюся космонавтам.
Заправлены в планшетыКосмические карты,И штурман уточняетВ последний раз маршрут.Давайте-ка, ребята,Закурим перед стартом:У нас еще в запасеЧетырнадцать минут…– Тут совпали некоторые вещи. Я приехал в Москву, и поскольку некуда было деваться, поступил плотником на стройку и писал стихи. И ходил по редакциям со стихами, их почти не печатали. В серьезных изданиях – нет, и все. В сентябре 1960-го я очень бедствовал и просто вдруг поступил в редакцию сатиры и юмора всесоюзного радио, и там написал эту песню, но в это же время, тоже в сентябре 60-го, отнес свою первую повесть в журнал «Новый мир». Принес туда с улицы, никто меня не знал. «Мама, мы здесь живем».