Журнальные публикации (сборник)
Шрифт:
П е р в ы й. Горький, Маяковский, Багрицкий, товарищи!
В т о р о й. Тютчев, Толстой, Достоевский, товарищи!
П е р в ы й. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, товарищи!
В т о р о й. Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, товарищи!
П е р в ы й. Шолохов, э-э-э, товарищи!
В т о р о й. Розанов, Булгаков, Флоренский, товарищи!
П е р в ы й. Э-э-э, Фадеев, товарищи!
В т о р о й. Ремизов, Платонов, Ахматова, товарищи!
П е р в ы й. Э-э-э! Кхрпррркх-хх! (Что-то в нем портится! — Удивительно! — Ничего удивительного!) Гав… гов… ский… дер… ов… зм… щи!
В т о р о й. Александр Первый, Александр
И что? А ничего. Толпа замирает. Что ей эти имена? А вот ты и не прав, вот ты и не прав. Имена и суть сконцентрированная энергия полагания. Энергия времени и действия! А кроме-то, собственно, и нет ничего. — Понятно? — Понятно.
А там продолжается затор.
В т о р о й. Равноправие, товарищи!
Т о л п а. Ура!
П е р в ы й. Социализм, товарищи!
Т о л п а. Ура!
В т о р о й. Православие, товарищи!
Т о л п а. Ура! (Они кричат: “Ура! — Господи!” Я бы и сам крикнул. Да и кричал ведь. А что?)
П е р в ы й. Коммунизм, товарищи!
Т о л п а. Ура! (Они еще кричат: “Ура! — Господи! Господи!”)
В т о р о й. Народность, товарищи!
Т о л п а. Народность!
П е р в ы й. Интернационализм, товарищи!
Т о л п а. Интернационализм!
В т о р о й. Свобода, товарищи!
Т о л п а. Свобода!
П е р в ы й. Социализм, коммунизм, интернационализм, товарищи!
Т о л п а. Социализм, коммунизм, интернационализм!
В т о р о й. Самодержавие, православие, народность, товарищи!
Т о л п а. Самодержавие, православие, народность, товарищи!
П е р в ы й. Сувана Фуми, Фуми Насована, товарищи!
Т о л п а. Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! Сувана Фуми! Фуми Насована! (И дальше, дальше, насколько можно. Пока не покроет все точки и пазухи пространства.)
В т о р о й. Элои! Элои! Лама савахфани, товарищи!
Т о л п а. Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! (И дальше, дальше по нарастающей.) Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани!
П е р в ы й. Това…
Т о л п а. Лама савахфани! Лама савахфани! Лама савахфани!
В т о р о й. Свобода, товарищи!
Т о л п а. Свобода, лама савахфани! Свобода, лама савахфани! Свобода, лама савахфани! Свобода, лама савахфани! Свобода, лама савахфани!
Вот они кричат: “Свобода! Свобода!” — Какая свобода? Где свобода? Почему свобода? — Как почему свобода? — Ну почему? — Как почему? Ведь я же все это выдумал! Я! Взял и выдумал! — Он выдумал! — Да, выдумал. — Ну, конечно, никто не мог, а он взял и выдумал. — Да, я. Захочу и выкину это слово. Захочу — переменю на “несвобода”. Захочу — еще что-нибудь такое выкину. Вот и выходит, что никакой такой свободы нет и в помине.
Но это только снизу, с точки зрения человека. А сверху, с точки зрения Бога, — она есть. Она неистребима. Она ни с чем таким не связана, чтобы ее с этим чем-нибудь таким спутать. Или чтобы она прилипла к этому чему-нибудь такому липкому и ее можно было бы под шумок с этим чем-нибудь липким и выкинуть. Да, это так. Это просто ужасно! Вот вроде бы я написал это все. Вроде бы всех повязал по ногам и рукам. Вроде бы везде, куда ни кинь взгляд, — везде я! И что же? А они в то же самое время проживают это все без меня! Это же ужасно! Уму непостижимо! Даже если я все перепишу, переиначу, опять-таки все это мной переписанное, переиначенное, проживут ведь — гады! сволочи! — без меня. И не вспомнят даже.
Есть некий феномен их проживания, куда я не втискиваюсь при всем своем желании и авторской мощи, вроде бы беспредельной. Даже если я их всех уничтожу мировой катастрофой, атомной бомбой, всемирным потопом, ужасом неописуемым, бездной жуткой, пером своим могучим — все одно, они умрут из-за меня, но не мной. Проще было бы для душевного спокойствия вообще не производить их на свет сценический. Но и в этом случае сама возможность их возникновения и проживания — это уже их Свобода, в предположенном им пространстве их возникновения.
Но нет! Нет! Нет ничего! Ну просто ничего нет. Белый лист бумаги. И его, и его нет! Даже меня нет! Нет, нет ничего! Ничего! Ничего! — Ясно, ясно. — Да нет же! Нет же! Ничего, ничего нет! — Понятно, понятно! — Да нет же, нет ничего! — Успокойся! Успокойся! — Ничеееего! Ниииичееегоооо! — Успокойся. — Ничего!
Однако и здесь, как корень из иррационального числа, существует возможность! Да, да, возможность существует. И самое ужасное, что, когда нет даже этого “ничего”, все равно что-то остается, что можно назвать интенцией возможности. Оно и есть изначальная точка свободы, с которой не совладать. Но даже, если и с ней совладать, прежде ведь нужна возможность совладать с ней, а эта возможность, возможность…
Да — это возможность. Так пусть они кричат: “Свобода! Свобода!” Они думают, что это Свобода! А это — возможность.
В т о р о й. Свобода, товарищи!
Т о л п а. Свобода!
В т о р о й. Свобода! Свобода, товарищи!
Т о л п а. Свобода! Свобода!
В т о р о й. Свобода! Свобода! Свобода, товарищи!
В т о р о й. Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Товарищи!
Т о л п а. Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Свобода! Бей!
В т о р о й. Товарищи!
Т о л п а. Свобода! Свобода! Бей! Свобода!
В т о р о й. Бей, товарищи!
Т о л п а. Бей! Бей! Бей! Бей! Бей! Бей!
Толпа чувствует воодушевление и раскованность. Раскованность удивительная, необыкновенная. И воодушевление. И веселость. Становится тесно, радостно и жарко — воодушевление ведь. И теснота. Теснота и давка чудовищные. Но это только к пущему веселию. Люди сбрасывают шапки и расстегивают шубы на тридцатиградусном морозе. Энтузиазм нарастает. Нарастают раскованность и воодушевление. Все попихивают друг друга локтями и приплясывают, чуть посмеиваясь. Шутливо перекидываясь словами, перебраниваясь, скапливаются, теснятся у столба, где наверху прикреплен Первый репродуктор, который растерянно покрикивает: кххрр… тов… кхххрррт. Толпа воодушевляется, разыгрывается и разогревается. Передовые, ближние к столбу, несмотря на крещенский мороз, скидывают шубы (а что, нельзя? — Нельзя! — Как это нельзя? — Значит, можно!) и как-то поначалу даже нехотя и смущенно, что ли, под понуждающие и ободряющие выкрики толпы начинают медленно карабкаться на столб. Первый репродуктор слегка бледнеет и выкрикивает: “Братцы! Братцы!” Ободряемые криками снизу и смятением Первого, взобравшиеся пытаются схватить его и стянуть вниз. Он отбрыкивается, кого-то больно задевает. Задетый громко вскрикивает. Вскрикивают и другие. Озлобленные и ожесточенные, они проявляют неимоверную ловкость и стремительность. Им удается зацепить Первого за ноги. Его стаскивают вниз, некоторое время волокут по снегу в неопределенном направлении. С него сдирают пальто. Пальто-то так себе — пальто и пальто. Ради него и не стоило бы все это затевать. Так и затеяно не ради этого.