Жут
Шрифт:
– Тогда я опишу ваше имущество.
– Но кто отдал приказ взимать с любого чужеземца пошлину?
– Я и киаджи.
– Он тоже здесь?
– Да, он стоит там.
Он указал на того самого важного человека, с которым недавно беседовал; тот выжидающе глядел на меня.
– Позови-ка его! – приказал я.
– Для чего? Как я говорю, так должно быть и немедленно, иначе…
Он угрожающе двинул саблей.
– Тихо! – ответил я ему. – Ты мне очень нравишься, ведь у тебя тот же принцип, что и у меня: как я скажу, так и должно быть. Я не плачу пошлину.
– Тогда
– Трудновато вам будет!
– Ого! Мы узнали, кто вы. Если вы не покоритесь, мы отхлещем вас плеткой!
– Держи свой язык за зубами, ведь я привык, чтобы со мной обращались почтительно и с уважением. Пошлину я не плачу; но я вижу, что ты человек бедный и, по своей доброте, дарю тебе два пиастра!
Я уже полез в карман, чтобы дать ему этот бакшиш, но тут же вытащил руку, поскольку сей человек поднял саблю и принялся размахивать ей прямо перед носом, крича:
– Бакшиш даешь? Мне, стражу и хранителю этой общины? Это оскорбление, и я покараю его самым строжайшим образом. Пошлина удваивается. И как мне с тобой обращаться? Почтительно и с уважением? Ты голь перекатная – у меня к тебе нет и тени уважения! Ты настолько ниже, настолько ниже меня, что я вообще тебя не вижу, ведь…
– Молчи! – прервал я его. – Иди-ка отсюда, а то схлопочешь плетку!
– Что? – прорычал он. – Плетку? Ты говоришь это мне, человеку, имеющему авторитет и вес, тогда как ты рядом со мной – крыса дохлая, мышь оголодавшая. Вот я и вот моя сабля! Кто запрещает мне тебя заколоть? Одним мошенником на земле будет меньше. Тебя вместе с твоими спутниками…
Он снова осекся. Халеф, положа руку ему на плечо, молвил:
– Замолчи-ка, наконец, иначе эфенди всерьез за тебя возьмется и отсчитает тебе пошлину так, что ты ее взять не сумеешь.
Тут местный страж порядка, оттолкнув хаджи так, что тот отступил на несколько шагов, закричал на него:
– Червяк! Ты и впрямь рискнул дотронуться до меня, главного чина в этой местности? Это преступление, за которое ты мигом ответишь. Не я, а ты схлопочешь плетку. Сюда, киаджи, сюда, мужчины! Держите крепче этого человечка! Отхлещите его собственной плеткой.
Киаджи уже занес ногу, но быстро поставил ее назад. Похоже, взгляд, брошенный мной, мало ему понравился. Его пример подействовал; никто не повиновался «генерал-аншефу службы общественной безопасности».
– Сиди, можно мне? – спросил Халеф.
– Да, – кивнул я ему.
Он тут же махнул Оско и Омару. В следующее мгновение «генерал» лежал на земле, спиной вверх. Оско держал его за плечи, а Омар уселся ему на ноги. Молодчик завопил, но Халефу удалось его перекричать:
– Идите-ка сюда, о мужи и жены, и посмотрите, как мы уплатим налог этому любителю громких слов! Сперва получит пошлину он сам, а потом любой, кто отважится прийти ему на помощь – киаджи первым! Сколько ему уплатить, эфенди?
– Он требовал восемь пиастров.
Я не стал ничего добавлять, и Халеф понял по моему выражению лица, что следует вести себя милостиво. Итак, он
– О закон, о справедливость, о великий султан! Самый верный твой слуга, хранивший благополучие отчизны, оскорблен плеткой! Моя душа истекает слезами, а из моего сердца сочатся ручьи тоски и печали. С каких это пор почтенные мужи удостаиваются ордена Славы, который курбаши имеет обыкновение помещать туда, где его не видно любому встречному? Объяли меня скорби жизни. Как ощущаю я муки прошедшего бытия! О закон, о справедливость, о великий султан и падишах!
Он хотел удалиться, но я окликнул его:
– Подожди немного! Я всегда держу слово. Поскольку я обещал тебе два пиастра, то ты их сейчас и получишь. А чтобы скорби бытия не слишком томили тебя, я дам тебе целых три пиастра. Вот они!
Он не верил своим глазам, когда я протянул деньги. Наконец, испытующе посмотрев на меня, он схватил их и сунул в карман. Похоже, тот оказался дырявым, ведь он снова достал оттуда деньги и перепрятал их под свой огромный тюрбан. Затем он взял мою руку и, приложив ее к своим губам, сказал:
– Господин, земные муки и невзгоды сего мира суть преходящи, как и все творения Аллаха. Твоя милость проливает мне на душу бальзам и смачивает чесночным соком глубины моих чувств. Да позаботится судьба о том, чтобы в твоем кошельке не переводились серебряные пиастры!
– Благодарю тебя! Теперь пригласи к нам киаджи.
Тот услышал мои слова и подошел сам.
– Что прикажешь, господин? – спросил он.
– Когда деревенский хавас получает от меня бакшиш, то нельзя, конечно, и киаджи оставаться без него. Надеюсь, ты с этим согласен.
– С удовольствием! – воскликнул он, протянув мне руку. – Твои уста полны благословенных слов, а твоя рука расточает дары богатств!
– Так оно и есть. Ты наверняка не захочешь получить меньше, чем твой подручный?
– Господин, я же начальник. Мне полагается больше, чем ему.
– Верно, он получил восемь ударов и три пиастра; следовательно, я отпущу тебе пять пиастров и двенадцать ударов.
Тут же он мигом приложил обе руки туда, где даже у величайших ученых не сыщешь вместилище ума, и завопил:
– Нет, нет, господин! Не удары, а только пиастры!
– Это было бы несправедливо. Не бывает пиастров без ударов. Или все, или ничего. Выбирай!
– Тогда лучше ничего!
– Тогда твоя вина, если твоя рука не получит того, что я обещал ей.
– Нет, нет! – повторил он. – Получить сразу то и то было бы для меня слишком много!
Он хотел удалиться, но, сделав несколько шагов, обернулся, умоляюще посмотрел на меня и спросил:
– Господин, а нельзя иначе?
– Как это?
– Дай мне пять пиастров, а дюжину моему хавасу. Он уже отведал плетки, так что она его не ужаснет.