Жюльетта
Шрифт:
– Многоуважаемый хозяин, – обратилась к нему королева, – мы пришли в это священное место, чтобы разделить ваши удовольствия и попытаться разгадать вашу тайну; не обращайте на нас внимания, наслаждайтесь, мы не будем мешать вам.
Перед алтарем стояли заваленные цветами скамейки, мы сели на них, божество спустилось с алтаря, и церемония началась.
Нашим глазам предстал соблазнительный зад Франкавиллы, двум отрокам было доверено раздвигать ягодицы и вставлять в отверстие гигантские члены, которые по очереди вламывались в святая святых князя; ещё двенадцать детей готовили орудия к натиску. Ни разу за всю свою жизнь я не видела такой слаженности в действиях. Великолепнейшие мужские атрибуты переходили из рук в руки и исчезали в анусе верховного жреца, после нескольких толчков они извлекались и заменялись очередными, и все это происходило легко, изящно, без усилий и вызывало восхищение. Менее чем за два часа
– Мое седалище в катастрофическом состоянии, но вы хотели видеть, на что оно способно, и я удовлетворил ваше любопытство. Кстати, осмелюсь предположить, что ни одна из присутствующих дам не выдерживала подобного натиска.
– Вы правы, – сказала Клервиль, приятно пораженная всем увиденным, – но я в любое время готова бросить вам вызов, князь, причем готова подставить хоть зад, хоть влагалище, и держу пари, что не уступлю вам.
– Не спешите, радость моя, не спешите, – вставила Шарлотта, – вы видели лишь малую толику подвигов моего кузена, но он, не дрогнув, может выдержать десяток батальонов.
– Пусть зовет сюда всю свою армию, – с обычным хладнокровием заявила Клервиль. – Однако, сир, ваш князь, надеюсь, не думает, что мы удовлетворимся зрелищем его подвигов?
– Ну конечно же нет, – ответил король, – однако несмотря на вашу непревзойденную красоту, милые дамы, вы должны понять, что среди этих молодых людей не найдется ни одного, который пожелал бы даже прикоснуться к вам.
– Отчего же? Разве у нас нет задниц?
– Ни один, – подтвердил Франкавилла, – ни один из них не соблазнится, и даже если бы вам удалось каким-то чудом склонить кого-нибудь к этому, я ни за что больше не согласился бы подпустить вероотступника к себе.
– Так вот почему они придерживаются вашей веры, – усмехнулась Клервиль, – но и не осуждаю вас. Однако мы рассчитываем хотя бы на ужин, раз уж вы лишаете нас плотских утех; пусть нас утешит Комус {Бог радости, веселья и застолий у древних греков.}, если Киприда подвергает нас столь жестоким лишениям.
– Как красиво вы изъясняетесь! – с искренним уважением воскликнул Франкавилла.
Ганимеды скоро подали ужин, великолепнее которого вряд ли видел кто-нибудь из смертных, и за стол сели шестеро избранных: король, королева, князь, две моих сестры и я. Не буду описывать все утонченные яства, скажу лишь, что блюда и вина из всех стран земли сменяли друг друга беспрерывно и в невообразимом количестве; на меня произвел впечатление ещё один факт – признак неслыханной и, конечно, чисто патрицианской роскоши: почти нетронутые блюда и напитки, чтобы освободить место для следующих, периодически вываливались в большие серебряные желоба, откуда смывались прямо в сточную канаву.
– Этими остатками могли бы поживиться многие несчастные, – заметила Олимпия.
– Несчастные? Наше существование на земле отрицает существование тех, кто ниже нас, – объяснил Франкавилла, – мне отвратительна сама мысль о том, что наши объедки могут кому-то облегчить участь.
– Сердце у него настолько же твердое, насколько благороден и щедр его зад, – вставил Фердинанд.
– Я нигде не встречала подобной расточительности, – сказала Клервиль, – но она мне нравится. Особенно я восхищена этим искусным устройством для удаления остатков пищи. Между прочим, такая трапеза ещё и оттого приятна, что мы можем считать себя единственными существами, достойными жить на свете.
– В самом деле, что значит для меня плебс, когда я имею все, что хочу? – добавил князь. – Его нищета служит ещё одной приправой для моих наслаждений, и я не был бы так счастлив, если бы никто не страдал рядом; такое сравнение составляет половину удовольствия в жизни.
– Оно очень жестокое, это сравнение, – заметила я.
– Естественно, ибо нет ничего более жестокого, чем Природа, и тот, кто соблюдает неукоснительно, до последней буквы, ее заветы, непременно становится убийцей и злодеем {Первые побуждения, продиктованные Природой, – неизменно преступные; а те, что толкают нас к добродетельности, являются вторичными, то есть плодами воспитания, недостаточности ума или страха. Человек, предназначенный Природой для трона, прямо из ее рук переходит в руки судьбы, которая превращает его в кровожаднейшего из людей, ежедневно купающегося в крови своих подданных и считающего это совершенно естественным. (Прим. автора)}.
– Это хорошие и здоровые правила, – сказал Фердинанд, – но они вредят твоей репутации: если бы ты только слышал, что говорят о тебе в Неаполе...
– Фи, я не из тех, кто принимает ложь близко к сердцу, – так ответил князь, – кроме того, репутация – это такая малость в жизни, что меня ничуть не трогает, когда толпа забавляется тем, что распускает слухи о вещах, которые доставляют мне большое удовольствие.
– Ах, мой господин, – заговорила я нарочито назидательным тоном, – ведь к такой черствости вас привели страсти, но не через страсти выражает Природа свою волю, как хочется думать развратным личностям, подобным вам. Эти чувства суть плоды гнева Природы, и мы можем освободиться от их власти, если будем молить Предвечного о спасении, но спасение это надо заслужить. Вашу задницу ежедневно посещают три-четыре сотни фаллосов, вы бежите от исповеди, никогда не принимаете святого причастия, яростно противитесь благим намерениям и при этом собираетесь заслужить милость небесную. Нет, сударь, не таким образом можно замолить свои грехи или хотя бы добиться снисхождения. Скажите, как можно сжалиться над вами, если вы упорствуете в своих порочных делах; подумайте о том, что ждет вас в следующем мире; неужели вы, будучи свободным в выборе между добром и злом, полагаете, что справедливый Бог, который дал вам эту свободу, не накажет вас за неправедность? Неужели вы полагаете, друг мой, что лучше терпеть вечные муки, нежели поразмыслить над своей участью и пожертвовать своими гнусными наклонностями, которые даже в этой жизни доставляют вам ничтожные, мизерные удовольствия, зато приносят бесконечные и неисчислимые заботы, неприятности, огорчения и сожаления? Одним словом, разве для низменных плотских утех сотворил нас Всевышний?
Франкавилла и король с недоумением смотрели на меня и в какой-то момент решили, что я рехнулась.
Наконец Фердинанд нарушил тишину, наступившую после моей речи.
– Жюльетта, – сказал он, – если вы ещё не закончили свою проповедь, продолжите ее, когда нас не будет на этом свете.
– Я дошел до такой степени нечестивости и забвения всех религиозных чувств, – добавил Франкавилла, – что моё спокойствие не сможет нарушить упоминание об этом сверхъестественном призраке, выдуманном священниками, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что восхваляют его; но меня бросает в дрожь само его имя.
Нам постоянно твердят, – продолжал князь, – что Бог явил себя людям. Но в чем заключалось это явление? Доказал ли он свою божественность? Сказал ли, кто он есть на самом деле? И в чем состоит его сущность? Может быть, он объяснил ясно и просто свои намерения и планы? Разве соответствует действительности то, что мы знаем с чьих-то слов о его замыслах? Конечно, нет: он только поведал нам, что он – тот, кто он есть, что он – непознанный Бог, что его пути неисповедимы и неподвластны пониманию, что он гневается, когда кто-то осмеливается вникнуть в его тайны и призывает на помощь разум, чтобы понять его или его дела. Так соответствует ли поведение этого явленного Бога тем возвышенным понятиям, которые нам внушают о его мудрости, его доброте, справедливости, благожелательности... о его высшей власти? Отнюдь; с какой бы стороны мы на него ни посмотрели, мы всегда видим его пристрастным, капризным, злобным, деспотичным, несправедливым; если порой он и делает добро некоторым людям, то для всех остальных является заклятым врагом; если он снисходит к некоторым и открывается им, то всех остальных держит в неведении относительно своих божественных замыслов. Вот вам исчерпывающий портрет вашего отвратительного Бога. Так неужели его цели несут на себе печать разума и мудрости? Ведут ли они к благосостоянию людей, которым являет себя этот сказочный призрак? Что мы видим в его заповедях? Ничего, кроме непонятных указов, смешных и столь же непонятных повелений и церемоний, недостойных властителя Природы, кроме жертвоприношений и искупления грехов, выгодных только служителям этого невыносимо скучного культа, но чрезвычайно обременительных для человечества. Более того, я вижу, что очень часто эти установления делают человеческие существа необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и жестокими по отношению к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и милостей от небес. И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного призрака!
– Я бы также хотел, чтобы его боготворили, – неожиданно сказал Фердинанд. – Короли всегда поощряют религию, ибо с начала века она служит опорой тирании. В тот день, когда человек перестанет верить в Бога, он начнет истреблять своих властителей.
– Не будем гадать, кого он захочет уничтожить первого, – заметила я, – но будьте уверены, расправившись с одним, он не замедлит поступить так же с другим. Если же на минуту вы соизволите забыть о том, что вы – деспот, и философски посмотрите на вещи, вам придется признать, что мир будет только лучше и чище, когда в нем не будет ни тиранов, ни священников – чудовищ, которые жиреют на нужде и невежестве народов и делают их ещё беднее и невежественнее.