Жюстина
Шрифт:
– Надо её раздавить, – сказал Дюбур. – Обрушим кровать, и девчонка задохнется под матрацами. Но поскольку, придумывая планы чудовищной мести, блудодей не переставал возбуждать себя и тискать обнаженные прелести, предлагаемые ему и слева и справа, природа во второй раз обманула его преступные надежды: не успел он погрузиться в задний проход семнадцатилетней красотки, о которой мы только что рассказывали, как пламя его чувств погасло, и это позволило бедной Жюстине надеяться на спокойную ночь. Но несчастная не переставала дрожать, и никакие уговоры не могли заставить испуганную девочку покинуть свое убежище, пока она не убедилась, что Дюбур ушел. Тогда она вылезла и, прежде чем проскользнуть в свою комнату долго, самым трогательным образом умоляла хозяйку позволить ей уйти из этого дома, где её добродетель каждую минуту подвергается столь жестокому испытанию. Дельмонс отвечала презрительным молчанием. Несколько успокоенная, Жюстина возобновила свою службу, не задумываясь о том, что после оскорбления, которое она нанесла обоим злодеям, на её голову скоро обрушатся самые суровые кары. Мадам Дельмонс имела привычку, заходя в туалетную комнату, класть на комод великолепные, оправленные в бриллианты часы; закончив свои дела она их забирала, а если иногда забывала, Жюстина незамедлительно приносила их хозяйке. Через три дня после события, о котором мы рассказали, часы мадам Дельмонс пропали, и их нигде не могли найти. Спросили Жюстину, которая за них отвечала, но та только руками развела. Дельмонс ничего не сказала, но вечером следующего дня едва Жюстина, удалившись к себе, положила голову на пропитанную слезами подушку, чтобы забыться недолгим и неспокойным сном, дверь её комнаты с грохотом распахнулась.
– Выполняйте свой долг, сударь, – сказала она представителю правосудия.
– Эта негодница украла мои часы, вы их найдете в этой комнате…
– Я… украла часы, мадам! – только и смогла произнести потрясенная Жюстина, вскакивая с постели. – Кому, как не вам, знать, что я честна перед вами и невинна? При этом затравленный взгляд Жюстины машинально упал на одного из четверых людей, сопровождавших комиссара. И о великий Боже, она узнала Дюбура! Это был он, этот ненасытный распутник: не удовлетворившись невероятной мерзостью, до которой довело его злодейство, он дошел до того, что под видом поверенного явился сам, чтобы увидеть в искаженном лице своей обреченной жертвы все тончайшие нюансы боли и отчаяния – плоды своей жестокости; разумеется, это была изощренная подлость, но она должна была подействовать самым благотворным образом на столь развращенную душу.
– Я погибла! – воскликнула Жюстина, узнав своего мучителя. Она хотела объясниться, но Дельмонс подняла такой шум, что нашу бедняжку никто не услышал. Между тем начался обыск, и часы нашлись. Дюбур, который только что незаметно сунул их под матрац, сам показал находку комиссару. При таких уликах отпираться было бесполезно. Жюстину схватили, Дюбур выспорил честь связать её собственными руками. Грубые веревки, завязанные рукой порока, немилосердно ранили нежные запястья простодушия и невинности. Присутствующим показалось, что во время этой процедуры злобный сатир умудрился прижать к своим чреслам руки, которые он связывал, чтобы жертва узнала, какой эффект производит эта жестокая сцена на его плотские чувства. Наконец, не дав ей возможности оправдаться, Жюстину затолкали в фиакр. Сам Дюбур и его лакей, переодетый в жандарма, сопровождали несчастную до тюрьмы, которую злодей заранее выбрал для своей жертвы. Невозможно описать грубости и унижения, которые претерпела Жюстина, оказавшись в экипаже наедине с Дюбуром и его сообщником. Да и как могла защититься она со связанными руками? Поразительным же было то, что сама Фемида на этот раз помогала пороку. Лакей держал пленницу, а Дюбур задирал ей юбки, шарил жадными лапами по её телу, целовал её грязными губами. Но, к счастью, распутник был слишком возбужден, и природа не дала ему достаточных сил для свершения преступления, и снова алтарь остался лишь окропленным семенем, которому чрезмерный пыл помешал пролиться в глубины святилища. Фиакр приехал на место, пассажиры вышли, и нашу героиню посадили за решетку как воровку, не дав ей сказать ни единого слова в свое оправдание. Суд над человеком в стране, где добродетель считается несовместимой с нищетой, где несчастье есть убедительная улика против подсудимого, не отнимает много времени. И несправедливый приговор подтверждает, что человек, который мог совершить преступление, уже совершил его; мнения судей зависят от положения обвиняемого, и когда золото или высокородность не свидетельствуют в пользу обвиняемого, невозможность его невиновности становится доказанной. Напрасно Жюстина защищалась, напрасно представила она убедительные свидетельства адвокату, которого выделили ей; её обвинила хозяйка, часы были найдены в её комнате – было ясно, что она их украла. Когда она рассказала о попытках соблазнения, о покушениях на её честь, о маскараде Дюбура, о его поведении во время обыска и ареста, её жалобы сочли за мстительную ложь: ей просто ответили, что господин Дюбур и мадам Дельмонс давно известны как люди честные, неспособные на такие дела. В результате её поместили в «Консьержери» ["Консьержери» – крупнейшая тюрьма в Париже той эпохи.], где она должна была расплатиться жизнью за отказ участвовать в злодеянии. Спасти её могло лишь новое преступление. Провидению было угодно, чтобы порок хотя бы один раз послужил на благо добродетели, охранив её от пропасти, в которую швырнули её людская злоба и глупость судей. Жюстина позволила себе несколько горьких жалоб по адресу негодяев, поступивших с ней столь жестоко, но эти проклятия не только не накликали на них гнев небесный, но напротив того, принесли им удачу. Несколько дней спустя в островных колониях скончался дядя Дельмонс и оставил ей пятьдесят тысяч ливров годовой ренты, а Дюбур получил от правительства право на распоряжение чужим имуществом, которое за один месяц довело его доход до четырехсот тысяч франков в год. Стало быть правда, что процветание сопровождает и венчает порок и что предмет, который люди называют счастьем, встречается чаще всего среди распутства и разврата. И сколько ещё примеров, подтверждающих эту истину, предстоит нам явить читателю! [Эта истина удручает, твердят глупцы, не следует демонстрировать её людям. Но коль скоро это есть истина, зачем же скрывать её, зачем обманывать людей? Если уж это так необходимо, почему должна этим заниматься философия? Нет и ещё раз нет: факел истины, как свет дневной звезды, должен рассеять потемки. Нельзя любить человечество и скрывать от него правду, как бы горька она ни была. (Прим. автора.)]
Глава третья
Событие, освободившее Жюстину от оков. – Странное общество, в которое она попадает. – Её невинность подвергается новым опасностям. – Непристойности, свидетельницей коих она оказывается. – Как она спасается от злодеев, с которыми свела её судьба
Соседкой Жюстины по тюрьме была женщина лет тридцати пяти, поражавшая своей красотой, своим умом и количеством и разнообразием своих преступлений. Её звали Дюбуа, и она, так же, как и Жюстина, ожидала смертного приговора. Судей смущало только одно обстоятельство: она запятнала себя всеми мыслимыми преступлениями, и пришлось долго ломать голову, чтобы, во-первых, придумать для неё достойную казнь, во-вторых, подобрать такую казнь, которую закон допускает в отношении женщин. Жюстина сразу внушила своей соседке непонятный поначалу интерес, который был, конечно, основан на преступных замыслах, но ведь именно преступлению предстояло на этот раз спасти добродетель. Однажды вечером, дня за два до назначенной казни, Дюбуа предупредила Жюстину, чтобы та не ложилась спать и держалась вместе с ней поближе к двери.
– Между семью и восемью часами, – сказала она, – в «Консьержери» вспыхнет пожар, и он будет делом моих рук. Разумеется, многие сгорят, но это неважно, Жюстина: участь других должна быть для нас безразлична, когда речь идет о нашем благополучии. Я, например, не признаю нелепых братских уз, придуманных слабостью и суеверием. Каждый должен жить сам по себе, моя девочка: так сотворила нас природа; ты когда-нибудь видела, чтобы она соединяла одного человека с другим? Если иногда нужда заставляет нас сближаться, мы вновь разъединяемся, как только потребуют наши интересы, так как эгоизм – это первейший закон природы и к тому же самый справедливый и священный. В окружающих мы должны видеть только существ, созданных для утоления наших страстей или наших прихотей. Если человек слаб, ему надо притворяться, но он должен использовать все свои права, как это делают животные, если он силен. Одним словом, из сегодняшнего страшного пожара мы выберемся живыми – четверо моих товарищей и мы с тобой; мы непременно спасемся, за это я отвечаю. И какое тебе дело до того, что станется с остальными? По иронии судьбы, в силу одного из её необъяснимых капризов та же самая рука, которая совсем недавно покушалась на целомудрие нашей героини, способствовала её спасению. Пожар вспыхнул, и он был ужасен: в нем сгорело шестьдесят человек. Но Жюстина, Дюбуа и её сообщники спаслись и в ту же ночь благополучно добрались до домика одного браконьера, члена банды, который жил в лесу Бонди.
– Вот ты и свободна, Жюстина, – сказала Дюбуа, – теперь ты можешь жить так, как тебе нравится. Только если ты послушаешься моих советов, дитя моё, ты откажешься от добродетельной чепухи, которая, как ты успела понять, ничего тебе не дала. Ты проявила неуместную щепетильность, когда с тобой хотели только побаловаться, и, судя по твоему рассказу, нет никаких сомнений в том, что именно Дельмонс и Дюбур
– О мадам, – честно ответила Жюстина, – я вам стольким обязана и не собираюсь уклониться от этих обязательств; вы спасли мне жизнь, и мне жаль только, что своим спасением я обязана преступлению. Поверьте, что если бы у меня был выбор, я предпочла бы тысячу раз умереть, чем участвовать в злодеянии. Я сознаю все опасности, грозящие мне за то, что я верна добрым чувствам, которые всегда будут жить в моем сердце, но каковы бы ни были опасности добродетели, мадам, я ни за что не променяю их на отвратительные блага, сопровождающие порок. Во мне есть моральные и религиозные принципы, которые, благодаря небу, никогда меня не покинут. Если Господь уготовил мне трудную жизнь, так лишь оттого, что хочет вознаградить меня в лучшем мире. Эта надежда меня утешает, она смягчает мои печали, успокаивает мои страдания; она укрепляет меня в минуты отчаяния и помогает мне не страшиться несчастий, которые провидению угодно обрушить на меня. И эта сладостная радость вмиг погасла бы в моей душе, если бы я запятнала себя преступлением, и убоявшись ударов этого мира, я обрекла бы себя на жестокие муки в другом, и это не дало бы мне покоя до конца жизни.
– Что ты несешь! – возмутилась Дюбуа, нахмурив брови. – Эти абсурдные мысли приведут тебя в тюрьму или в заведение для душевнобольных. Оставь своего презренного бога, девочка. Его божественная справедливость, наказания или награды, которые он раздает – все это глупости, достойные лишь дураков, а ты слишком умна, чтобы верить в них. О Жюстина, ведь только жестокость богатых порождает дурное поведение бедных! Как только они снизойдут к нашим нуждам, как только в их сердцах воцарится человечность, в наших поселится добродетельность. Но до тех пор, пока наша нищета, наша терпеливость, честность и покорность только отягощают наши оковы, мы не перестанем совершать преступления. В самом деле, было бы в высшей степени глупо отказаться от них, ибо они могут смягчить гнев, которому подвергает нас их жестокосердие. Природа всех нас сотворила одинаковыми, Жюстина, и если несправедливым капризам судьбы было угодно исказить эту первоначальную схему всеобщих законов, кому, как не нам самим, исправить эту несправедливость и собственной ловкостью вернуть то, что отобрали у нас более сильные. Хотела бы я послушать этих богачей, этих благородных дворян, судейских чиновников и священников – хотела бы я послушать, как они будут проповедовать нам добродетель! Очень легко удержаться от воровства, когда у тебя в три раза больше денег, чем необходимо на жизнь; легко не думать об убийстве, если ты окружена льстецами, и ничто не взывает к отмщению. А чего проще воздерживаться от объедания и пьянства, когда в любую минуту ты можешь позволить себе самые роскошные вина и кушания! Им можно быть искренними, этим сытым бездельникам, которым нет никакого интереса лгать; и не велика заслуга не возжелать жену другого, если у них всегда есть все, чего потребует их похоть. Но мы, милая Жюстина, мы, кого это жестокое провидение, кого этот нелепый и бесполезный Бог, которого у тебя хватает глупости делать своим идолом, приговорили пресмыкаться, как змея в траве; мы, на кого смотрят с презрением, потому что мы бедны, кого тиранят, потому что мы слабы; мы, чьи губы напитаны горечью, чьи ноги исколоты терниями – неужели ты хочешь, чтобы мы сторонились порока, когда только его рука открывает нам двери в жизнь, поддерживает нас, охраняет и не дает нам погибнуть! Ты хочешь, чтобы мы, вечно униженные и оскорбленные людьми, которые господствуют над нами и пользуются всеми благами фортуны, мы, на чью долю остаются лишь нужда, боль, страдания, слезы, бичи и эшафот, – чтобы мы отказались от злодейства! Нет, нет, Жюстина, и ещё раз нет! Либо этот Бог, в которого ты веришь в силу глупости своей, существует для того, чтобы его презирали, либо он совершенно бессилен. Пойми, дитя, когда природа ставит нас в такое положение, где зло становится необходимостью, когда она оставляет нам по крайне мере способность творить его, тогда для её законов зло служит добром, и ей угодны они оба. Основным законом её является равенство, и тот, кто нарушает его, не более виновен, чем тот, кто пытается его восстановить; оба действуют согласно своим убеждениям, и оба должны следовать им, и пусть общество оставит их в покое. Красноречие Дюбуа было убедительнее, нежели рассуждения Дельмонс. При равных возможностях порок лучше защищает тот, кто проповедует его по необходимости, чем тот, кто предается ему только в силу распутства, и Жюстина, оглушенная и потрясенная, боялась сделаться жертвой соблазнительных речей этой ловкой и умной женщины. Однако в сердце её зазвучал более сильный голос, и она объявила искусительнице, что решила никогда не сдаваться, что преступление внушает ей ужас, и она скорее согласится на самую ужасную смерть, чем смирится с чудовищной необходимостью совершать его.
– Хорошо, – сказала Дюбуа, – пусть будет так, как ты хочешь! А я оставляю тебя наедине с твоей злой судьбой. Но если когда-нибудь ты заслужишь виселицу, чего ждать тебе недолго в силу фатальности, которая оберегает порок и карает добродетель, не вздумай рассказать судьям о нас. В продолжение этого диалога четверо компаньонов Дюбуа пили вместе с браконьерами, и поскольку вино обыкновенно располагает злодейскую душу к самым отчаянным бесчинствам, разбойники, услышав о решении несчастной девочки, тут же собрались сделать из неё жертву, коль скоро не получилось привлечь её на свою сторону. Их принципы, их ремесло (а они были разбойниками с большой дороги), их нравы и физическое состояние (после трех месяцев, проведенных в тюрьме), глухое место, в котором они находились, непроглядная ночная тьма, их опьянение, невинность Жюстины, её возраст, небесные черты, которыми украсила её природа – все способствовало тому, что они возбудились необыкновенно и почувствовали свою безнаказанность. Они поднялись из-за стола и стали совещаться, в результате чего Жюстине было ведено приготовиться удовлетворить желания каждого из четверки – либо по доброй воле, либо по принуждению. Если она согласится, каждый подарит ей один экю, и её отведут, куда она пожелает. Если же им придется употребить силу, произойдет то же самое, только для того, чтобы это дело осталось в тайне, её заколят кинжалами и закопают под деревом. Не стоит описывать, как подействовало на душу Жюстины это жестокое решение: наши читатели без труда представят себе её состояние. Она бросилась перед Дюбуа на колени; она умоляла эту женщину стать во второй раз её спасительницей, но, увы, злодейка только смеялась над её горем.
– Разрази меня гром, – заявила она Жюстине, если тебя надо пожалеть! Ты трепещешь от страха, что сейчас тебя начнут сношать по очереди четверо таких красавцев. Погляди же на них, – продолжала она, представляя ей своих товарищей, – вот первый: его зовут Гроза Решеток, ему двадцать пять лет, девочка, а его член… он уступит разве что члену моего братца, имя которому
– Железное Сердце и которому тридцать лет; смотри, как он сложен, и я держу пари, что его дубину ты не сможешь обхватить обеими руками; третьего мы называем Безжалостный, это – двадцатишестилетний здоровяк, ты только взгляни на его усы. – Потом совсем тихо она добавила: – Знаешь, Жюстина, перед тем, как нас арестовали, он за одну ночь забирался на меня одиннадцать раз. Что же касается четвертого, ты должна признать, что это настоящий ангел; он пожалуй слишком красив, чтобы заниматься нашим ремеслом; ему двадцать один год, его зовут Пройдоха, во всяком случае его ждет большое будущее, потому что у него необыкновенная предрасположенность к преступлениям, но главное, Жюстина, ты должна увидеть его член: трудно поверить, что такие инструменты существуют, посмотри, какой он длинный, толстый и какой твердый, а какая у него головка! – Ты встречала когда-нибудь такой багровый набалдашник? Уверяю тебя, когда он находится в моих потрохах, мне кажется, что даже Мессалина ни разу не испытывала такого блаженства. И ещё одно, девочка моя: десять тысяч парижанок отдали бы половину своего состояния или своих драгоценностей, чтобы оказаться на твоем месте. Между прочим, – сказала она после недолгого размышления, – у меня достаточно власти над этими молодцами, чтобы уберечь тебя от них, но ты должна заслужить это.