Зиэль

О'Санчес

— Отвлекись на миг от искомой истины, дружок, сверим впечатления: самому пытать — небось, приятнее, нежели пытуемым быть? Я ведь знаю, ты пытал многих. А?

Некоторые не выдерживают сего уровня задушевности и прерывают беседу бешеными воплями, угрозами, богохульствами… Потом опять сникают и вновь начинают давать признательные показания. Не часто, но иногда случалось и такое: где-нибудь к утру, я и мой неудавшийся покуситель-злоумышленник, такую гладкую да подробную былину сложим, что комар носу не подточит, впору самим в нее верить! Да, да: истинное произведение искусства — любо дорого внимать! Вот и этого Тузавара Лу я намечал под подобное представление, а он возьми и ускользни. Вероятно, я смог бы его оживить и сызнова размотать наше с ним взаимодействие, но это было бы уже совершенной нечестностью с моей стороны по отношению ко мне же: упрыгнул в вечность — так тому и быть, обратно за ноги не буду втягивать, выправлять с помощью силы оплошности собственного разума. Вдобавок, сие сродни искусной, однако же, подделке. Серебряный вертел — а была в нем полная весовая пядь! — я сжег магическим огнем и темноватый пепел по ветру развеял, — говорю же: иногда мне очень нравится быть расточительным, а не только бережливым. Но при этом и жадность, скопидомство потешил: захватил с собою шесть редчайших свитков из библиотеки колдуна! Зачем они мне? Во-первых, сам сегодня на ночь почитаю, привольно развалясь на походном ложе, например — "Образцы глинистых и кварцевых почв в северных и северо-западных

предместьях города "Большой Шихан". Любопытно, я ведь там лично «дикое» золотишко мыл, на тайных приисках, и почвы те хорошо помню. А во-вторых, когда прискучит мне чтение и само обладание свитками, отдам их кому-нибудь… Тому же Санги Снегу. Он аж затрясется, как увидит эти пергаментные сокровища, уж кто-кто, а он знает им истинную цену! Но может и не принять: Снег с превеликой настороженностью относится ко всем моим подаркам и предложениям, и почти всегда отказывается от них… когда у него выбор есть. Лишь однажды, довольно давно, он согласился на мою помощь — и с тех пор раскаивается, считает эту свою пустяковую слабость смертным грехом. Ох, уж мне эти людишки: обязательно изыщут в себе и для себя потраву из мучений, душевных, телесных, нравственных. Но свитки — действительно прелесть, все шесть как на подбор! Остальные, не такие ценные, я тоже превратил в пепел, вместе с содержимым пещеры.

Пусто вокруг, на долгие локти — ни одного хоть сколько-нибудь опасного демона или зверя. То ли повезло, то ли я так неосознанно возжелал… Впрочем, почему бы и не быть простому везению: места тихие, ухоженные, прополотые от нечисти и хищников теми, кто их гораздо преужаснее — то есть, человеками, это не Пригорья какие-нибудь. Степь, ровная и низкорастущая, даже кустарники, сейчас невидимые обычному взору, отбежали к далекому окоему, звезды повисли надо мной, как мелкая светящаяся роса, дерзко проступившая на ветвях мрака. Отчего-то я недолюбливаю звезды, словно бы ревную к их спесивому равнодушию по отношению к Вечности… Но издалека смотреть на них мне нравится. Защитный купол сегодня прозрачен во все стороны, однако же, кроме как на звезды — глазеть не на что: новолуние. Нет, не читается мне сегодня! Попытался, было, и про глинистые почвы, и про то, как достославный паладин Аламаган играл в прятки с богиней Ночи… нет. Долой светильник, умерим костерок: будем созерцать небо, коли так пришлось. Оно почти пустое, если не считать звезд и стремительных прочерков небесных огней. Не беда, для насыщения ума мне и звезд более чем достаточно: я взором своим сгоняю их в сочетания… в созвездия, и даю им имена, о которых они и не подозревают. Спать я лег на голодный желудок, но это ничуть меня не беспокоит: в отличие от смирного и прожорливого Горошка моего, которому сегодня перепало от хозяйских щедрот свеженького овса, я могу не есть и сутки, и двое, и неделю, и даже месяц. Однажды я пропостился без еды, питья и женщин, пожалуй, и без сна — лет триста подряд… а может пятьсот… а может тысячу… только скитался в странных и мертвых пределах, недоступных даже земным богам… да созерцал, да постигал… И прелесть может быть угрюмой… Вот где я набрался мудрости и смирения по самые брови!.. Потом, как водится, одиночество мне прискучило и я вернулся в мир, с песнями на пьяную голову, с плясками на сытый желудок, с жаркими войнами, с изнурительными любовями… И это мне надоест когда-нибудь, придется придумывать что-нибудь еще. А я не против! Но, к счастью, ныне я по уши в делах и заботах, того и гляди поседею от оных. Спит Горошек и до утра не шелохнется, разве только я не пожелаю иного, и мне пора спать.

— Что, друг Зиэль, — вопрошаю я сам себя, — одолеем свою часть Морева?

— А как же!

Легкий парок из моих человеческих губ, еще более призрачный, нежели Млечный Путь, исчезает в ночном пространстве, так и не достигнув ближайших звезд, а на нашу с Горошком стоянку возвращается, крадучись, робкая тишина.

Глава 3

При всем моем могуществе, мне не дано видеть сны, и я, в этом отношении, гораздо ближе к демонам, нежели к людям и зверям. Наверное, и стрекозы с муравьями живут без сновидений, но у них мыслей-то нет, чтобы это понять… Звери… Не знаю подробно, какие там мысли у зверей, тяжко подстраиваться и подглядывать за ними, ибо свои — то есть, мои — мысли впутываются и всю картину смазывают, однако, сны они точно видят: Горошек мой, когда спит самостоятельно, а не по хозяйской воле, то и дело вздрагивает, всхрапывает, или ухом тряхнет, или вздохнет тяжко-претяжко, чуть ли не до стона… И волшебные охи-охи видят сны, еще со щенячьего возраста, как я помню. Правда, я только одного охи-охи знал довольно близко. А вот цуцырям и драконам сновидения не положены. Тысячи раз пытался я изнутри понять, подглядеть, как выглядят сны — и лошадиные, и у охи-охи, и даже человеческие — бесполезно. Да: наблюдаю черно-белым лошадиным взором, как мой Горошек куда-то бежит, что-то ест… Но это не сон, а как бы призраки сна, я только воспринимаю нечто вроде миража или видения, сродни тем, что возникают после магических заклинаний в клубах колдовского пара… Например, вижу лошадиным глазом, как бы вместо Горошка моего, что ящер, похожий одновременно и на цераптора и на крокодила, бросается навстречу и хочет укусить… и кусает… Но я не чувствую ни страха, ни боли, мне не кажется естественным такое странное смешение очертаний и повадок в одном ящерном теле — призрак да и всё. А уж видений, призраков и миражей я повидал на своем веку, я их могу вызвать и создавать бесконечно много, с любой степенью достоверности и яркости… Нет, сон — это совсем другое: тысячи и тысячи людей всегда твердили мне одно и то же: сон — в него веришь, какая бы чушь не снилась, во сне — ты словно бы оказываешься в сумасшедшей былине, во сне ты ощущаешь цвет, вкус, запах, страх, радость — во сне ты живешь, да, живешь, но иначе, нежели наяву. А когда проснешься — сразу осознаешь, что это, все-таки, был сон, а не всамделишная жизнь… Не дано, не могу прочувствовать этот переход из яви в сон и обратно. Уж я такие видения себе наколдовывал, каждую мелочь в них, каждую сумасшедшинку до тонкости продумывал: мои «сновидения» и кусались, и обнимались, и пахли, и облик меняли… Но это все-таки был не сон, всего лишь созданная мною явь-призрак, а я — чуточку снаружи, до конца не погружаясь в рожденные моей волей образы. Ну не мог отрешиться от этого знания и от здравого рассудка, всегда моя голова наружу торчала!.. Пришлось смириться с вопиющим доказательством того, что и я не всемогущ… в сравнении и борении с самим собою.

Но я и тут приспособился довольно неплохо, чтобы поменьше выбиваться из человеческого обыкновения, хотя бы внешне: я сплю почти каждую ночь, однако сон мой — особенный. Я лежу и вспоминаю. А воспоминания мои могут быть, согласно моему желанию, настолько четкими, что я по памяти способен пересчитать все до единой хвоинки на случайной кипарисовой ветке, которую я боднул на бегу во время охоты на горулей в Сухой роще, что под Белым Птером, восемьсот лет тому назад! И в этих воспоминаниях я словно бы заново переживаю события давно ушедших дней… или эпох… но это только если я увлекусь, радостью или заботой, потребую от памяти своей медленных и точных подробностей.

Помню злосчастный день, когда в княжеском семействе Та-Микол бесследно исчез ребенок, младший сын Докари Та-Микол… Если быть поближе к истине, то само исчезновение пришлось на ночь… Здесь уж я не смог бы пересчитать былинки да иголки, потому что восстанавливал события только с чужих слов и видений…

Стоял день, обычный, в меру солнечный, теплый. Ребенок сидел на ковре, расстеленном в саду,

и увлеченно возился с какими-то игрушками-погремушками. С полдюжины мамок и нянек находились при нем неотлучно, чуть поодаль несли полный караул княжеские телохранители, по дюжине на каждую смену… Все как обычно, да только упала звезда из высокого неба на грешную землю, и приняла та звезда облик зернышка, крохотного, сверкающего, похожего на светящуюся жемчужину. Упала прямо на ковер, возле ребенка. Случайность? Может быть, этого я до сих пор не знаю. Ну почему оно не упало предо мною??? Нет, нет! Не хочу!.. Ребенок увидел зернышко… или семечко, это не существенная разница… и взял его на крохотную мягкую ладонь… и засмеялся. И небесное послание не убило, не сожгло его дотла, ибо ребенок не знал перед миром никакой вины и не жаждал власти над светом и тьмою… И никто из людей, кроме малыша, гостинца того не узрел. Вдруг подул ветер, сильный, злой… но очень осторожный: ударил точно в блистающее семечко и смахнул его с детской ладони, и понес его… туда… куда… Не знаю. О, если бы я понял хотя бы примерное направление! Однако, в тот проклятый день, я — на беду себе или на радость, и уж точно, что на терзания — слишком увлекся перевоплощением в человека, по самую макушку занятого обольщением другого человека, дочери какого-то сельского помещика, чьи имена мне сегодня даже лень вспоминать… Но глас моего истинного естества — он, все-таки, достучался до меня и погнал туда, на Запад… Я не хотел никуда ехать. Но я желал! Я жаждал! Эти борения моего Я всегда уживались во мне, и я считал — и до сих пор считаю — правильными, естественными, глубоко свойственными мне, живущему человеческой жизнью. Представьте себе юношу, любящего распущенную и лживую женщину, или пьяницу, осознавшему пагубность своего порока: пьяница жаждет вина — но он не хочет пить его! Юноша влюблен в негодяйку, но он не хочет ее любить!..

Одним словом, когда я примчался туда, в западные пределы, стояла ночь. А ребенка, из памяти которого я бы мог понять нечто… ребенка уже не было в колыбели.

Богиня Луны Тара утаила его от меня, выкрав из родительского дома. Почему она так сделала? Потому ли, что покровительствовала ему с рождения, или эта… старая карга ее послала, мне назло?

Светило — это просто светило, беспредельно могучее, но равнодушное и далекое. Земля — это просто земля, обиталище всего земного. И я… Гм… человек, просто человек.

Нашел я мальчишку не скоро, через несколько лет, выведал у него из разума прошлые сведения и, в свою очередь, выкрал его у богини Луны… Для забавы, конечно, но и… на всякий случай. Как знать — когда он вырастет, вполне возможно, что его магическая сущность, ужаленная мимолетным соприкосновением с тем зернышком-семечком, подскажет мне полезное… Я опомнился и снова не хочу знать — куда оно делось! Но будет не лишним держать под рукой след, который может привести меня… Я освободился от приступа вожделения к небесному знаку сему и не собираюсь идти по следу, буде он обнаружится, но…

Все что я мог вычерпать из младенческой памяти, не порушив рассудка маленького Докари, я вычерпал, а чтобы Тара его не нашла — окутал собственной защитой и спрятал в самом глухом захолустье империи, в трактире у пустынной дороги, на берегу теплого северного моря… А потом я забрал его оттуда, вовремя подоспев, отобрал у мерзких демонов нафов, служителей безобразной богини подземных вод Уманы. Умана обозначает себя также и повелительницей подземелий — на каком основании спрашивается? Но никто из бессмертных с нею не спорит по этому поводу — кому нужны дурацкие полости в земле, где только мрак и скука чувствуют себя как дома? Она меня не любит и боится. И правильно делает, потому что богиня Умана, тварь бородавчатая, неприятна мне больше всех остальных богов и богинь, уж я не упускаю случая привести ее в досаду.

Да, подоспел я вовремя и нисколько не удивился чуду сему, ибо следил за всеми предпосылками к оному… Этот мальчишка мне понравился, как может нравиться человек человеку: умный, бойкий, наделенный от рождения большими способностями к магии… Доверчивый и честный — а я очень люблю в общении именно доверчивых и честных, сам стараюсь быть таким среди людей… Мир жесток для людей, зверей и растений, он холоднее и глубже любого омута, бросишь в него щенка наобум — погибнет, поэтому пришлось мне повозиться, чтобы пристроить его понадежнее. Хорошо, что вспомнил об одном моем приятеле, отшельнике Снеге, некогда прославленнейшем рыцаре империи… И получилось, и прикипели они один к другому! Вот где родственные-то души радость обрели! Задудели, понимаешь, в одну дуду — старый и малый! Я бы тоже мог стать для Лина-Докари образцом всех воинских и рыцарских доблестей и совершенств, но Снегу удалось это безо всякой магии и волшбы, только за счет разума и сердца! Я же говорю — незаурядный человек отшельник Снег. Еще бы — я тюфтяев и рохлей в приятели не беру. Помню, даже великий фехтовальщик Зиэль — то есть, я сам, непревзойденный я! — украдкой перенимал у него кое-какие приемчики по обращению с мечом и кинжалом. За что он меня так не любит?

Не доверяет — это разумно, ибо он рыцарь и воин, который никому не должен доверять. Опасается меня, боится — это естественно, ибо даже самый доблестный рыцарь, будучи безоружным, убоится тургуна или медведя, столкнувшись нос к носу с любым из них, а против меня — любой человек безоружен, бессилен и наг… И демон тоже. Но страх отваге не помеха: Снег даже и передо мною никогда не отступал, не гнулся… Один раз только принял он помощь от меня, дал слабину — и за это всю оставшуюся жизнь ненавидеть? Мне ведь ничего от него не нужно, ни служения, ни верности… Отчего бы нам просто не дружить, Снег, пока ты жив, без обязательств и присяг, без опасений, без камней за пазухой?… — Не верит мне. Ну… это он правильно делает, иначе какой из него рыцарь и воитель? "…тако же помни, новик, рыцарский венец принимая: дал слово — держи его до смерти, иным же словесам, рыцарских опричь, не внемли на полный разум!" А мальчишка вырос, обрел украденную у него семью и стал аристократом, младшим сыном в древнейшем княжеском роде, придворным и любимчиком покойного государя… Посланец государя! Высокая честь, причем, сия служба гораздо ближе к воинской, нежели к придворной: ум у государей непоседлив, по всей империи посланцев своих гоняют, как демонов болезни, знай скачи да дерись по дороге!.. Я за эти годы не раз Лина встречал, то там, то сям, сам будучи под разными личинами, но близко не подходил, не объявлялся ему, не хочу покамест… Зато с удивлением обнаруживал, как прорастают повсеместно семена от древа разума его, сиречь мысли и придумки… Сколько себя помню в имперском мире — люди подметали вениками: надрал пучок веток, один край пучка связал, для удобного держания, в ствольный хват под метущую руку, а растопорщенным его краем — по полу вози, пыль да объедки сметай. И что удумал наш со Снегом воспитанник? Посадил веник на кол — получилась метла! Взял палку в две ладони — мети, не нагибаясь, обеими руками! Быстрее, удобнее… Это мне Снег про него рассказал и подтверждаю сие словом опытного путешественника: прижились метлы в империи! Я бы и не хуже мог чего-нибудь такого придумать — но мне зачем, если я одним щелчком пальцев могу разрешить любой бытовой вопрос? И без щелчка сумею. Могущество развращает умственные способности человеческие, если обладающий им вовремя не найдет себе досаду по росту, а всемогущество губительно действует даже на разум богов, на их гибкость рассудка, поэтому-то я изо всех сил стараюсь не выходить за пределы человеческого естества. Мне так забавнее жить на свете. Скука — единственный в подлунном мире демон, которого даже я… не боюсь, конечно же, но опасаюсь, избегаю. Вот те на! Воспоминания о маленьком безродном мальчике Лине, который теперь его сиятельство князь Докари, закончились, а до рассвета еще не близко. Мне-то нетрудно и ночью бродяжничать по горам, по долам, но пусть уж Горошек мой вволю поспит, лошадиным снам порадуется.