Зиэль
Шрифт:
Но ведь эта ушастик и в самом деле юна, свежа, вряд ли даже тридцать ей. Невысокая, однако, за счет того, что очень худенькая и стройная — смотрится почти рослою. Стати у нее невеликие, как говорят — из тех, что обе пары в одну ладонь поместятся… Волосы тонкие, светлые и прямые — простоволосая она, как и положено девке — не длинные, едва середины спины достигают… А ушки оттопыренные, которые прозвище ей и притянули, из под волос выглядывают, ну, не так, конечно, как у эльфов… И ушки эти малиновые, потому что она поймала мой изучающий взгляд и смутилась… Умна, что ли? Хм… Посмотрим… Впрочем, какая разница?
— Не робей, мне и худоба не в изъян. Присаживайся, Лопушок, составь мне соратника в трапезе и беседе, а потом, глядишь, иначе поборемся.
Я ее опасения насчет собственной годности правильно угадал: девка еще больше покраснела — хотя, казалось бы, откуда стеснительность у шкурок придорожных — и нырк за стол, напротив меня. Это только
Сидим, ужинаем. В зале по-прежнему никого, хотя — клещей мне в бороду, если это я так приколдовал! Просто совпало сие с моими чаяниями осеннего вечера в далеком трактире, просто повезло! А захоти я в тот вечер буйного веселья в окружении гомонящей толпы — не повезло бы. Я как обычно, в середине второго кувшина, становлюсь добрым и начинаю гнать всяческую чушь, стараясь, чтобы она звучала повеселее. Хохочет Лопушок, в ладоши бьет, еще рассказов просит… Причем, мои ленивые подозрения, насчет умственных способностей этой девицы, вполне подтверждаются: и восторги, и вопросы ее уместны, хороши, толковы и очень уж ловко она поддакивает! Я — петь, она — тут как тут, схватила тямитен, струны в мгновение ока настроила, подпевает и подыгрывает — и опять не в ущерб! Ну-ка, — говорю ей, — Лопушок, потешь меня, покажи чего-нибудь смешное!.. Девица выскочила на открытое место и тут же взялась скоморошничать: как горуль за гхором охотился, как слепой девку выбирал… А особенно хорошо у нее получилось — как цуцырь в птичнике за утками гонялся! Тут даже трактирные слуги повыскакивали смотреть, все пятеро, во главе с хозяином! Кто сел, аж в икоте, ногами ослабнув, кто по полу катается от смеха — всем угодила. Причем — сколько бы я ей не наливал — ни разу не отказалась, а потихонечку счел из любопытства — и половину от половины кубка в общей сложности не выпила, трезвость сохранила! Потанцевали, конечно…
Вот ведь как бывает! Девка-то — ничего общего не имеет со всеми этими стадами потасканных трактирных бедолаг: и разумом гибка, и сказительница, и лицедейка, и умеренна, и осмотрительна… Даже в таком жалком ремесле могла она добиться невиданных высот в столице, жить в золоте и шелках, в собственных палатах, голода и холода не зная… Даже когда она принялась рассказывать обязательную историю об обстоятельствах, толкнувших ее на пагубный путь, даже там она умудрилась набрать свежих красок и слов, в которые я чуть было не поверил! Нет, ну это я вру — насчет "чуть было", но… Все равно — молодец девка! Не место ей здесь, не по уровню прозябает…
А с другой стороны — на что она мне сдалась? Что я — нанялся утешать сирых и убогих, продвигать способных и несчастных, возвышать достойных и умелых?
Да гори они все ясным огнем! Выбери я иной путь к востоку — другую бы встретил, не хуже. Сколько путей — столько впечатлений. Мало ли я перебрал на своем бесконечном веку тех, о ком судьба не позаботилась должною мерой, и кому я помог? Немало. Но во тьму раз больше тех, кто прошли по жизни, меня коснувшись, да так и сгинули, справедливости ни глоточка не отхлебнув…
К тому же и Морево не за горами, оно всех людишек судьбою уравняет…
Да и спать пора — вон она уже спит, в подмышку мне тихохонько посапывает… Или тоже притворяется, мастерица??? Нет, проверил глубоким оком: спит, намаялась, крошка. Думаю, два золотых червонца, от меня полученных, она сохранит, убережет от хозяйских глаз, к остальным приложит, к этому дню накопленным… Сколько там у нее?… Пять… пять с половиною. Не густо, если сравнивать с принцессами да графинями, но до вчерашнего-то вечера было всего три с половиною…
Все, и мне пора поспать. А вернее сомкнуть веки и разомкнуть их на рассвете, чтобы умыться, собраться, позавтракать — и дальше, в путь-дорогу…
Глава 2
Даже для меня Вечность состоит, по большей части, из небытия. Сколько бы я ни жил — впереди бесконечность, доверху наполненная днями, годами и тысячелетиями, в которых меня еще не было. И позади — где меня уже не будет… Предыдущая бесконечность небытия — очень уж тонкий вопрос, у любого смертного и бессмертного от него голова кругом. Дело в том, что я не помню собственного рождения! Мне кажется, что я был всегда! И при этом знаю, что это не так!
Память у меня еще послушнее совести: свистну — тут как тут, прикажу — спрячется на дно океана. В обыденной жизни я люблю вспомнить что-нибудь, или наоборот, запамятовать, этак, чисто по-человечески, хотя, в большинстве случаев — предпочитаю именно забывать, а не вспоминать… Но однажды взялся не шутя: тряхнул память до самых до последних до пылинок!.. И руками развел в ярости и недоумении. Дело в том, что моя память
Я его, конечно же, цепко беру за язык:
— Как же так, — говорю, — дубинушка! Как же ты был всегда, коли у тебя Матушка-Земля в родительницах! Подумай тыквой-то: стало быть, носила она тебя в грешной утробе своей и до тебя имела место быть среди пространств и времен…
Сразу обижается за матушку, в драку лезет, забыв про объяснения… И он, и другие… Ну — дураки бессмертные, иначе не скажешь… А и люди не лучше. Уж скольких я в разговоры втягивал, вспоминать помогал, память проверял — одна и та же засада у каждого: до какого-то зыбкого предела брезжат воспоминания… а дальше — нет. И этого самого раннего мига из череды соседних — просто не вылущить! Никто, ну никто, ни боги, ни люди не помнят этих двух главных мгновений своего появления на свет: ни рождения тела, ни рождения духа! Хотя, многие уверяют, что помнят. Врут. И я такой же непомнящий. Увы.
Там, на востоке, я выбрал одну горку… Эк я ее уничижительно… Настоящую, огромную гору, восемь тысяч локтей в высоту… Далеко-предалеко, в иных краях и землях встречались мне и покрупнее, больше чем вдвое выше горы бывают на свете, но здесь — во всей Империи нет великана огромнее! Я ее называю Безголовой, за то, что у нее нет вершины, а вместо нее всегда курится жидкий дымок, оседая на каменные плечи белыми хлопьями облаков и снега… Всегда — тоже понятие относительное: помню, как извергались из этой горы целые потоки раскаленной лавы и уничтожали все живое на много долгих шагов окрест… А ныне — одна пыль осталась от прежних бурь, и люди прозвали сию гору на свой лад: Шапка Бога, или попросту Шапка. Почему, кто из богов эту шапку потерял, люди так и не придумали, всяк вразброд предполагает, но прижилось название, даже в имперских земельных свитках «Шапкою» обозначена… Привилась — да не для всех: я ее звал и зову Безголовая, и буду звать, потому что я ее нарек этак еще задолго до возникновения самой империи. Каверзны камни, склоны и ущелья Безголовой, ох, непросто путнику пройти, не оскользнувшись в пропасть, либо не попасть под лавину, но это смотря какой путник. Мне лично не трудно, хотя… Бывают места, где сам идешь-бредешь и коня на плечах несешь, сберегая движимое имущество, которое тебе, вдобавок, соратник и друг… Но их мало, мест подобных, и все они мне знакомы. Расселась эта гора Безголовая на самом краю империи, на восточном ее рубеже, притворяется смирною и созерцает дальнее, чужое: как взберусь по ее спине на ледяные плечи, да спущусь по брюху на восточную сторону, так и кончатся имперские земли, а начнутся владения княжества Чи, вассального по отношению к соседнему царству Бо Ин. Вот там, на границе империи, встречу я Морево, восточный поток его, встречу и остановлю. А лучше — уничтожу. Сей подвиг меня развлечет. Надо же… Я даже волнуюсь как человек, думая о предстоящей битве… Сердце трепещет… — есть ли у меня сердце? Надо будет проверить, обычно оно присутствовало в человеческом теле моем… Далеко же я зашел в стремлении во всем походить на людей… Нет, но в самом-то деле — не боюсь же я? Я??? Не боюсь. И хочу есть и пить, да не по-походному, а за столом и горячее, с поварскою выдумкой, приготовленное и поданное чужими умелыми руками. Может быть даже под музыку и с беседою. А до этого намерен отчехвостить тех двоих молодцов, что поджидают меня на перепутье… Благо, трактир от этих мест неподалеку, уж дотащу, как-нибудь, все, унаследованное от этих забияк — и выжига трактирщик вновь утяжелит золотом мой кошелек, который, кстати сказать, даже сейчас более полон, нежели пуст… Трактирщика того я знаю, внешность и имя помню: Ухват — жмот невероятный, когда речь идет о скупке краденого или награбленного… Но все равно: прибыток — не убыток, два замаха — труд не велик, лошадей в длинный повод привяжу, гуськом… Лошади взнузданы и оседланы, скарб, как я вижу, приторочен… все удобно, будто нарочно для меня приготовлено. Взял я длинный ремень, или, все-таки, забыл, по своей обычной безалаберности?…