Зима, когда я вырос
Шрифт:
«А ты, дружок, раз-два — и в кровать, а то мало не покажется».
— Темны были дни Корнелиса Ауденбома, — читал папа нараспев так громко, что я открыл глаза.
Мостерд спал.
Папа заметил это и захлопнул толстую тетрадь.
Мостерд тут же проснулся от наступившей тишины.
— Великолепно, — сказал он. — Это напоминает мне…
Больше он ничего не сказал.
Борланд тоже ничего не сказал.
От малюсенького тлеющего хабарика папа прикурил новую самокрутку.
Я хотел рассказать
Они все вдруг начали оживленно что-то обсуждать, а на меня внимания больше не обращали.
Ну и хорошо. Они бы мне все равно не поверили.
В кровати я перед сном впервые не думал о Лишье Оверватер. Я думал о Бет. И прижимал к носу ее носовой платок.
Потом мне приснился сон.
В полутьме я шел по каналу. Потом увидел дом Бет и Звана и остановился. За окном гостиной увидел женщину или девушку в белом, она смотрела на меня. Как ни странно, это была не Бет, а моя мама. Иногда запоминается только отрывок сна — интересно почему?
В воскресенье мы с тетей Фи пошли провожать папу на вокзал. Папа уезжал в Тилбург, там его должны были определить на квартиру, в понедельник проинструктировать насчет почтовых тарифов в Германии, и только потом начнется его работа цензором в Пайне.
Мы шли по большому залу Центрального вокзала. Папа нес чемодан и сумку, тетя Фи — потрепанную сумку для покупок, в которой лежали рукавички для душа, поношенные тапочки дяди Фреда и две бутылки.
— Почему у тебя такой кислый вид? — спросил я у папы.
— Я не хочу изучать немецкие почтовые тарифы, — сказал папа. — Не знаю, сяду ли я в поезд.
— Надо сесть.
— Почему?
— Потому что ты купил билет.
— А перронные билеты у тебя, малыш? — спросила тетя Фи.
— Такие маленькие, коричневые? — уточнил я.
Она с облегчением кивнула.
— Из картона? С белыми полосками?
— Да-да, именно.
— Я сунул их в задний карман.
Я пощупал свой задний карман.
— Ой-ой-ой, у этих брюк нет заднего кармана, а я и забыл… Где же они?
Тетя Фи посмотрела на меня с недоверием.
— Они у тебя в кармане куртки, — сказал папа. — Почему ты всегда стараешься всех веселить, Томас?
— Меня не так-то легко сбить с толку, — сказала тетя Фи.
— Терпеть не могу шутников, — сказал папа.
— Почему?
— Сегодня я буду ночевать в казарме.
Папа выглядел так, словно увидел призрака.
— Тебе очень не хочется?
— Вокруг меня будет уйма людей, — сказал он. — Они будут рыгать, пукать, рассказывать друг другу анекдоты. Я не смогу заснуть, знаю заранее.
— Ты или солдат, или не солдат, — сказал я. — А в казарме правда так весело?
Папа показал на сумку тети Фи.
— Что там у тебя в бутылках? — спросил он.
— Холодный чай, — сказала тетя Фи.
— Чай, — повторил папа изумленно. — Обычно отравить добрых людей чаем стараются сами англичане, это все знают. Ехать работать у англичан со своим чаем — это все равно что ехать с рисом в Индию или с черной икрой в Россию.
— Я хотела как лучше, — сказала тетя Фи.
На перроне я смотрел во все глаза. Там было не очень много народу, но со всех сторон стояли поезда; неподалеку я увидел великолепный дизельный поезд — правда, не папин, и еще красивее были паровозы, они нетерпеливо вздыхали и выпускали пар из труб.
У меня был только перронный билет.
Ни один из поездов не был моим, я останусь здесь, хотя мне тоже хотелось уехать, мне всегда хочется уехать, когда я вижу поезд, мне ужасно грустно, когда нельзя сесть в поезд, когда я должен остаться на вокзале.
Я смотрел на папу. Он не курил, чемодан он поставил рядом с собой. Я ему завидовал — ведь он сейчас уедет на поезде.
Тетя Фи открыла дверь купе, я запрыгнул внутрь.
— Вылезай, Томми, голубчик, — воскликнула тетя Фи, — ты слишком спешишь.
Она поставила сумки и чемодан в вагон. Я выпрыгнул на улицу, стал крутиться вокруг моего молчаливого папы, слегка толкнул его в бок и закричал:
— Можно я поеду с тобой? Можно?
— Да, малыш, все встанет на свои места, правда? — Он посмотрел на меня. — Я не могу оставить тебя здесь одного, это очень нехорошо с моей стороны.
— Это охренительно нехорошо с твоей стороны, — подтвердил я.
Папа кивнул. Он никогда не говорит, что я выражаюсь грубо. Это я от него и научился так выражаться.
— Всем можно сесть на поезд и уехать! — воскликнул я. — Кроме меня.
— Фи тоже нельзя, — сказал папа. — Кстати, где она?
— А вон она, в купе, она тоже хочет уехать.
Но тетя Фи уже вышла на перрон.
— Все лежит аккуратненько в багажной сетке, — сказала она папе. — Не волнуйся, Йоханнес. Я не буду его баловать.
— Он любит читать в постели, — сказал папа.
Я сглотнул. Пореветь на льду на Амстеле — это куда ни шло, а лить слезы на перроне — нет, не дождетесь.
Папа медленно вошел в купе. Закрыл дверь, поднял окно. Я подошел к нему, тетя Фи — следом за мной.
— Йоханнес, — сказала тетя Фи, — я горжусь тобой. Мужайся и делай, что от тебя зависит.
Папа был сейчас похож на Мостерда: такой у него был грустный вид.
— Я еду в страну Бетховена и Гёте, — сказал он без выражения.