Зима любви
Шрифт:
— Люсиль, сжальтесь надо мной, скажите, что случилось. Я просто умираю от любопытства.
— Ничего, — ответила Люсиль. — Ровным счетом ничего. В этом-то и весь ужас.
— Ужас, совершеннейший ужас, — согласился Антуан. У него растрепались волосы, а смех так раззадорил его и сделал таким молодым, что Джонни на мгновение почувствовал мучительное желание.
Но тут подошла Диана. Она была в бешенстве, а злость ее красила. И это всем знакомая осанка, зеленые глаза, стройная фигура придавали ей вид великолепной боевой лошади.
— Что это вас так рассмешило? спросила она хорошо поставленным голосом. Но в этом прекрасном голосе явно сквозили подозрительность и снисходительность. Особенно подозрительность.
— А мы… ни над чем… — невинно ответил Антуан. И это «мы»! Она, Диана, никогда не могла добиться того, чтобы он сказал так про них. Это окончательно вывело ее из себя.
— Ну тогда прекратите вести себя как невежды, — сказала она. — Если не можете быть остроумными, то по крайней мере ведите себя вежливо.
На мгновение воцарилось молчание. Люсиль находила естественным, что Диана выговаривала своему любовнику, но она обращалась к ним — во множественном числе, — а это было лишним.
— Держите себя в руках, — сказала она. — Вы не в силах запретить мне смеяться.
— И мне тоже, — спокойно заметил Антуан.
— Извините меня, я что-то устала, — проговорила Диана. — Шарль, будьте столь любезны, проводите меня. У меня раскалывается голова.
Шарль только что подошел к ним и не знал, куда деваться. Он поклонился Люсиль, и та сказала ему с улыбкой:
— Увидимся дома.
После их ухода гости весело и оживленно зашумели, как всегда бывает после скандалов. Обычно первые три минуты все громко говорят о чем-нибудь своем, чтобы затем тихо осудить происшествие. Люсиль и Антуан остались одни. Она задумчиво взглянула на него и оперлась о поручень балкона, а он спокойно курил.
— Мне очень жаль, — извинилась она. — Мне надо было сдержаться.
— Пойдемте, — сказал он. Я провожу вас, а то нарвемся на новый скандал.
Клер пожала им руки с заговорщическим видом. Да, они были правы, уходя домой, и все же она еще помнила, что такое молодость. Вместе они составляли прекрасную пару. Она могла бы даже помочь им… но нет, ведь был Шарль Блассан-Линьер. Что-то у нее сегодня вечером с головой…
Париж был черным, блестящим, манящим… и они решили идти пешком. Оба испытали облегчение, когда дверь закрылась и лицо Клер с ее неестественными подмигиваниями исчезло. Это облегчение тут же уступило место другим чувствам: желанию сразу расстаться или наоборот познакомиться ближе, короче — сделать что-нибудь, поставить точку в странном вечере. Люсиль не испытывала ни малейшего желания играть ту роль, которую ей отвели взгляды остальных гостей, когда она прощалась с ними. Это была роль молодой женщины, покидавшей своего старого покровителя ради молодого и красивого парня. Нет, об этом не могло быть и речи. Однажды она сказала Шарлю: «Может быть, я и сделаю вас несчастным, но по крайней мере вы не будете смешным». И действительно, те несколько раз, когда она изменила ему, он даже ничего не заподозрил. Весь этот вечер получился каким-то дурацким. Что она делала тут на улице, рядом с этим незнакомцем? Она повернулась к нему и улыбнулась.
— Не будьте столь хмурым. Хотите, мы можем пропустить по стаканчику по дороге?
Однако одним стаканчиком дело не закончилось. Они посетили баров пять и пропустили два, потому что Антуану было невыносимо заходить в них с кем-нибудь еще, кроме Сары. Они болтали. Они несколько раз перешли Сену, поднялись по улице Риволи, вышли на площадь Согласия, зашли к «Гарри», выпили, вышли. И вновь появился тот утренний ветер. От усталости, выпитого виски и напряжения Люсиль шатало из стороны в сторону.
— Она изменяла мне, — рассказывал Антуан. — Понимаете, бедняжка считала, что так надо: спать с режиссерами, журналистами… Она обманывала меня без конца, а я строил из себя гордеца, издевался, судил ее… Боже мой, по какому праву! Ведь она любила меня, да, я уверен в этом, она любила меня. Да что с меня взять…
В тот вечер, накануне ее смерти, она почти умоляла меня, просила остаться и не дать ей уехать в Довиль. Но я сказал: «Валяй, езжай, тебе ведь хочется». Какой же я идиот, самонадеянный идиот!
Они проходили через мост, и он стал расспрашивать ее о себе.
— Я никогда ничего не умела, никогда, — отвечала Люсиль. — Жизнь казалась мне логичной, пока я жила с родителями. Я хотела учиться в Париже. Мечтала. Вот с тех пор я и ищу в каждом родителей: в любовниках, друзьях. Я уже смирилась с тем, что ничего не могу, ничего не умею… Живу без забот… И я довольна жизнью. Это ужасно, но как только утром я открываю глаза, что-то во мне мертвой хваткой цепляется за жизнь. Я уже, наверное, никогда не изменюсь. Да и что остается? Работать? Чего ради. А может быть, мне полюбить, как любите вы… Что у вас с Дианой?
— Она меня любит, — просто ответил Антуан. — А мне нравятся высокие и стройные женщины. Сара была маленькой и толстенькой, я чуть не плакал от умиления. Понимаете? К тому же она умела так досаждать…
Усталость шла ему. Они поднялись по улице Вак и не сговариваясь вошли в темный бар. Взглянули друг другу в лицо. Без улыбки, без напряжения… Просто… Музыкальный автомат играл старый вальс Штрауса. Держась за стойку, каждую секунду рискуя свалиться, какой-то пьяница пытался танцевать под него. «Уже поздно, очень поздно, — стонал голос в душе Люсиль. — Шарль, должно быть, сходит с ума от беспокойства. Этот парень тебе даже не нравится. Ступай домой».
Внезапно она поняла, что стоит, прижавшись щекой к пиджаку Антуана. Он прижимал ее к себе одной рукой. Лицом он зарылся в ее волосы. Она почувствовала, что на них снизошло удивительное спокойствие. Хозяин бара, пьяница, музыка существовали вечно, а может, это она сама никогда не существовала? Она уже ничего не понимала. Он отвез ее к дому на такси. Они вежливо распрощались, даже не обменявшись телефонами.
5
Им даже не дали время прийти в себя. Диана закатила страшный скандал, и теперь все женщины, из тех, что в тот вечер присутствовали на обеде у Клер, приглашая к себе Диану, приглашали и Шарля. А это означало, что куда бы ни пошла Люсиль, она везде встречала Антуана. Теперь Диана перешла в другой лагерь. В течение двадцати лет она прочно удерживала свои позиции среди палачей. А теперь ей пришлось стать жертвой. Она ревновала, и все это видели. Она погибла. Легкий ветерок слухов несся по весеннему Парижу. Как и было свойственно этому кругу, все удивительным образом поменялось местами. Все то, что еще только вчера составляло ее силу, престиж, ныне обернулось поражением: ее красота, «которая уже не была той, что прежде», драгоценности, ставшие побрякушками (а ведь еще неделю назад самая незначительная из них была прекраснее любой вещицы ее подруг и приятельниц). Был осмеян даже «ройс», «который, по крайней мере, всегда останется при ней». Бедная Диана… Завидуя, ее вывернули как перчатку. Еще можно, конечно, насиловать свое лицо косметикой, скрывать истерзанное болью сердце под тяжелыми бриллиантами, возить на прогулку пекинеса в «ройсе»… А ведь ее действительно было жаль.