С рождения человек попадает в мир звуков, букв из рассыпанного алфавита, не зная точного значения слов, смыслов, говоря языком физики – в мир неопределённости. Неясная картина вызвана также многозначительностью слов, выбора тех из них, которые наиболее полно передают ощущения человека. К её описанию подбираются точные слова или слова символы, чаще их включают в словесные окружения с другими. Именно, через них, достигается понимание её. В тексте, в речевом потоке оно получает совершенно различные значения. Контекст устраняет многозначительность слова, направляя смысл его в определённом направлении. Выбирая точные слова, можно попасть в зависимость от описательной точности предмета, лишая восприятие оттенков чувств, волнения, образной передачи предмета. Такие совпадения точности слова с предметом опасны и сравнимы с точностью фотографии. Выбор такого слова в контексте с таким же другим приводит к окончательности и неподвижности предмета, повторяя копию увиденного. Только там, где этих совпадений нет, семантика отдельных слов очень часто обрастает дополнительными оттенками смыслов. Именно, эта точность в неточности сговора слов, словесных сочетаний воздействует на семантику других словесных сочетаний, уточняют значение последующих строк. Именно так противостоят друг другу общая многозначительность слов и его частное контекстное значение. Через сговор слов смысл фразы, образа стремится к однозначности. В ней каждое слово является точным. Эта стилистика, связанная тончайшими деталями личного, и приводит к индивидуальной тональности автора, потому что тон это волнение частной души. Новый поэт не обязательно должен нести с собой новую систему стихосложения. К истории поэзии вряд добавятся новаторы слова – сотни лет свидетельством тому. Стих, состоящий из кратных уменьшений текста, эти ощущения, оттенки и составляют его суть. И другого не дано. Оптика одного слова, особенно за пределами обозначения им предмета и понятий превышает все возможности их реальных значений и это уже другая многозначительность, способная придавать высказыванию новые оттенки мыслей, чувств. Точное слово в её контексте для преодоления неясности, предощущения выше любого приёма поэтической гласности. Отсюда оно как поступок, всегда действие и определенность
вне эмпирического обозначения предмета, всегда активирует мысль с соседним, с соседним – вызывает конкретные ассоциации с изображением предмета или прообраза новой неизвестной картины в новых ощущениях. Сам же образ развивает мысль и зависимый от неё язык, то же слово. И этот выбор придаёт своеобразие речи каждого из пишущих стихи, узнаваемый контекст размышлений о предмете или явлении.
Смутное, волнующее и неосуществленное всегда можно выразить словом. Выбор его зависит от невостребованности души, ищущей истину в стихотворении, которое пишется. Слова в нём оживают. Они вспыхивают в диапазоне значений, чтобы вызвать ассоциацию, часто за пределами синтаксиса или тропов. Каждое в строке может выступать как определитель (явления), помогает рядом стоящему освободить смысл, нести некий символ (метафора), не иметь самостоятельного значения. Оно является частью духовной истины и часто неуловимо в своём первоначальном значении. Однако, выбранное точно, оно оживляет речь в диапазоне строки, строфы, меняет восприятие образа, способно менять подтекст фразы, суть духовной истины. Оно меняет мысль, делая её открытой или частной, закрытой или улавливаемой, показывает важность ассоциаций или подобия увиденного в мире живущих или природы, чувства над разумом или смыслом, который может быть не сразу понятным, не сфокусированным в данной строке. Только перенастраивая слова и их фокусировку с рядом стоящими можно добиться свежего как бы неизвестного синтаксиса, образности стихов, усилить лаконичность и самозначение отдельных слов в этом подборе. Ясным словом можно достичь просветлённого молчания строки, когда смысл находится между строк. Каждый выбирает свое слово, ищет свою точность воплощения в образы видимого мира. Этот труд сопряжен с постоянным разрушением строк и, отчасти, самого поэта, ибо выбор слова особенно затруднительней в ритмической речи стиха, а сопротивление форме – место, где ему труднее выстоять и не потерять свое значение. Выбор его происходит внутри пишущего, как яркого мазка художником в тёмной комнате. Полумрак всегда обостряет зрение, явления становятся отчётливыми, чем даже в освещённой комнате. Даже у поэтов с совершенной оптикой восприятия смыслов через слово это удаётся с трудом, но другого выхода нет. Невидимое можно сделать видимым при условии, когда ему выбраны точные слова, когда найдены переходы между реальным и метафизическим значением слов, через сцепление отдельных точных слов и смыслов. Именно, тогда возможно появление новых ощущений через создание новой структурной модели стиха. Задача поэта в усовершенствовании её и доказательстве её жизнеспособности. С этим заданием справляются немногие поэты. Те, которые от попытки к попыткам продолжают сочинять в рифму и столбиком всё же надеются выполнить его и хорошо, если при этом отдельные слова и фразы смогут удивлять других.
Каждый пишущий стихотворение оправдывает своё занятие тем, что надеется сообщить об увиденном через обычные слова, которые до него никто не видел и как сверхзадаче – открыть мир в необычном образе, в деталях иллюминирующих воображение. Однако, часто этого не происходит: обычное становится обычнее, написанное скучнее видимой картины, слово не достигает цели, речь невнятной. Пишущий не слышит себя. Он видит только текст, оглушён магией формы или доступностью рифмы. Ему недоступно чувство слова и перебор слов преобладает в такой речи, мало чем отличающейся от обыденной. Идея творчества (смысл) подменяется доступностью словаря Даля. На этом пути поджидает неудача, озарения редки. Притягательность поиска смысла любой речи как новой реальности более чем способной выразить, чем обычный язык, возвращает надежду, а она делает пишущего слепым, чтобы изменить образ не самого худшего мира. Никто еще не смог дать совета, как научиться вглядываться в полумрак, в себя.
Квадрат Малевича
Внутрь не проникнув, исчезает вдругсвет за окном, а без него нет поля.И темнота. Взгляд напрягает слух,как шорохи, без повода быть слово…Взгляд без опоры. И – картина сна.В ней осенью за рамою оконнойглухая ночь. Как изнутри, со дна,из темноты на плоскости условнойколлаж ее, что даже не понятьгде тусклое, что обостряет зренье?Из «ничего» что может возникатьв сознании? Без бликов отраженьяквадрат: нет серой черноты полейвнутри холста. Художнику забава:углы, поверхность. К ним и к нейс небес – ему прижизненная слава.Не утро хмурое, не ветер или дождь,не осень с журавлями – с высотоюнебес, не облако и перелесков дрожьот холода. Надежда – не с весною.Зима – без холода, без ветра – день.В той темноте никто тебя не знает.Окно не помнит. Если ветер в дверь,то дождь косой проем не искажает —не для тебя. В квадрате не пейзаж.Закрыв глаза, не знаешь, когда утрос полями белыми, когда в окне погассвет в темноте, а в темноте, где угол,не знаешь. Ни – луны, ни – звезд.Когда светло, что с темнотою будет?Нет ощущенья времени и – сплошьбез будущего, продолженье будней.
«Крик» Мунка
Рвал полотно и краски обжигал.И я, не излечившийся от астмы,через удушье воздух ртом глотализ темноты, обугленной внезапно.И перекошенное плавало окнооттенками погубленной глазури,и кровоточили, поранив о стеклодве стороны его холодной сути,когда не знать число любого дня,что за любой, какую ждать разлуку,в какой из дней, не следующим «за»таким же, крик уже глухому уху.Крик на сто верст и десять этажей,дрожать и – возникать повсюду,мерцать везде, на стеклах витражей,от холода – и обострять простуду.Ночь обострять с полуночи к пятив шести шагах от вымысла и смерти,костер холодный молча развестидо искр в ночи о будущем рассвете,чтоб свет, меняясь пятнами Леже,их обострял над облаками, вышеи через крик, сквозь сонное клишесознания был удаленным, ближе.Когда лицо не впитывает взгляди света нет в сознании погасшем,то эти краски больше нот звучат,чем их оттенки, остывая, раньше.Не все они разбрасывают свет,но бледные отчетливей приметыхолста, когда наотмашь красный снег…из перекошенной передней.
Размытое стекло
Свет долго не живет, не плавая по окнам.Тревожа темноту, он помнит скаты крыш,как отрываясь вниз, от ветра по наклоннойменялись цвет ее и слет холодных брызг.И повод не любой: дыханью вредной влага,и – серый шум листвы, и – слабой от зарницзвучащей тишина, в тон темноты бумага,когда туман белел, а дождь слабел в разы.И – был полуфинал! Сюжет перед попыткойнайти полутона, увидеть смысл в другомзначении воды, как свет дрожит по нитками падает на стол, чтоб знать, а что – потом,когда размытым все от лампы и от окон:и – темнота жилья, и – почерк ветра вкось,и – плавающий шум, резкий в водосточной,бьющий наугад: то – в нервы, то – в стекло!Не ищущий – в кого, размытый к непогоде!То за стеклом и в нем, что от него внутри …Под лампой на столе, рисующий разводы,пытаясь отличить свет от сплошной воды.И от всего – пасьянс. И выбором колодабумаги в темноте, когда продолжен срокотчаяния. Вплавь! И поводом – по водам,их холод от него, а после – влажный смоги – белой тишина. То под каким наклономона – после дождей, угадывать на слух,куда плывет она и, чей ей важен голос,когда один молчит, другой ко всем вокруг,когда с утра темно, и стекла лампа грелаот ветра и дождя, и – свет в них одинок,и – от нее внутри чуть желтая белелабумага на столе. Как скомканный листок!
Из подъезда
В подъезде темнотатревожная, опасной:то – лестница крута,то – щелкнет краской.И – вздрагивает звук,и – новый от другого.И – через старый круг, пройдя многоугольник.В нем и по всем угламв любое время, днямиих эхо в сквозняках,слабеющее в дальних,если задержан светв его пролеты, после,когда меня в нем нет,как и подъезда восемь,когда от ветра – изменяющихся створоксвет падал резко внизи в стороны от стекол.И – медленный фагот,меняя звуки джазазвучал со всех сторонс низов до бельетажа.Задержками – рэгтаймозвучивала полночь,через осколки, к дням,и – вспыхивая в онойдля утомленных глази тех, что видят остро,в погаснувшем, как гасне измененный голос.И – оживал подъезд!И – стены! И – перила!На непонятном текст,скрывающий чернила.И – тишина вдоль стен,заполненная вами …Свет прятался за теньисчезнувшего “Amen”,когда не бьют часы!И – от осколков светапульс. В аритмии ихслед медленного эха.
Втроем
По прогнозам – метели, на деле – охра.Мы – вдвоем. По приметам – не к месту.Подоконник, вдыхающий холод окна,белый, вроде листа, с этой позднею вестью.Не понять, как, откуда на голову снег,если нет его. И без предвестников неба!Темнота не исчезла, но желтый паркетк снежной осени, не забывающей лета.Хлопья сверху! И – холодней сквозняка.И они, если в россыпь, стекают стеною.Я защиты прошу своего двойникаот любых, тех что осенью и стороною.Могут резко осыпать и щелкнет внутри!Погружая в снега, не мирить с холодами,непрозрачные окна, молчанье двери,и мои настроенья с чужими стихами,если осени две, но – рассыпан пейзажнеразборчивой яви. В нем стерты детали.Снег все помнит! Он вводит в коллажлистья белые, с ветром их желтые стаи,чтобы логику стекол оставить зиме.и неверных по цвету, ведущих к ошибке.Он рассыпчат и легкий. И ближе земле!Оттого ветер резче от Ойстраха скрипки,чтобы был он развеян из памяти стерт.Я услышал себя: это листья в гербарий.Подоконник вдыхал белых нот перебор:мне на белый метели – красный герани!
Нет зимы
Владимиру Кучерy
От холодов неделямисентябрь ждет зимы.О том – луна на деревепредвестников среди.Оттенков белой осенилиства. А – что листва?Ей холоднее в просеках,чем вверх, гореть с утра!В них, существующихи – в тех, которой нет,за холодом плывущаяона, чтоб небо греть,или в ночах потерянныхсвет выправлять картин,реку над левым берегоми – не менять под ними, делая раскованнымего, где тишина — вода,когда он перевернутыйи кромкой вроде льда.Под капельницей каплямисвет – в пьяной голове,она как танец с саблями,в зеленой пасть траве,приблизить небо синеек снегам, но – без нее.К воде не лед, а – инейдля тех, кто босиком!Все к устью, расставаниюот новых лун – к себе,к размытым очертаниямих с четверга – к среде.Поддождик беспричинныйи – белый выходнойне затяжной, но длинныйщемящий шопот – стой!И ждать до посинения,до проблесков небесо чем он? Поясненияскорей всего не весть!Он – о листве, но послеплывущей новизны -о синих картах просекв предчувствии зимы,когда ветра послушнылишь свету-молчунукак нитка вдетой в ушкоиглы, его лучу,когда еще возможнопонять, куда он гнет,когда река морознаястоит. С ним не течет!И пустоши! Неделямипродрогший парапетк реке. Рекою белоюсвет поглощает снег,уйти от прояснениялюбой, из всех картин!Дни, если не осенние,то снег скорей к другим,когда от ветра сушитглаза, то может бытьдождь отвлекает уши,чтобы хоть что-то скрыть.
Жесткий вагон
Жесткий вагон мягкийсвет удаляет от шума,от привокзального мата,матовый от угрюмого.К серой уводит картинев купе, за ночным окном,к сумеркам – в паутине,и с непроглядным дномчерных квадратов окон,дням и таким же ночам,безбрежности одинокойкак к плохим новостям.И оттого – на стыкахокна часами молчат,если рассветами вытканкаждый до сна закат.И – оживали квадратыжелтые, плыть до утра!По молчаливым кадрамдорога двойной ДНК…Мнимою или потокомдо красных ее фонарей,не расплетаясь под токомвспыхивающих аллей.После, за поворотом,вытянув время в нить,чтобы встать под колеса,стучать, молотить, битьвсем, не имеющим ушикак свет побитый огнем,холодом был и душемночью, часу во втором.Из точки, на дальней стрелкена выбор: узкий зазорили – все в те же веткижелтый, с рукой светофор;остерегает к картине:всей красоте кривых,полете на керосинекогда высота для них;оправдывает замедленьеиз точки в долгую мглу,вспышками отраженийк свету, предчувствию дню.И даже, когда не с кембыть, и – на сотни верстрасшатанные перелескии – белых метелей ворс.И окон любые квадраты!Но, если светились домато ночь вспоминала датыокрашенные в цвета,если экспресс днямив снега попадал без огней,когда даже дни выпадалииз светлых календарей!
