Зима вороньих масок
Шрифт:
– Хорошо, – ответил Винтеркафф и между прочим спросил: – Где у вас хлев?
– Там, – показала Абель. – Дверь рядом с кладовой.
Её молитвы, – а Паскаль не сомневался, что она возносила их денно и нощно, – были услышаны, и теперь женщина готова была раскрыть любой секрет, отдать всё, лишь бы дитя её осталось жить.
– Ничего не говори им больше! – рявкнул мясник, приподнявшись с кровати. – Что ты делаешь, женщина? Не смей ничего там трогать, ты, ворона! – выкрикнул он вслед врачам. – Слышите меня, сучье племя?
Винтеркафф последовал совету Дженнаро и пропустил поток оскорблений мимо ушей.
– Поднимемся наверх, – сказал
Дом мясника не беден, – приметил Паскаль, поднимаясь по ступеням наверх, – но и богат он по-особенному, как богато гнездо сороки на всякие блестящие безделушки, редко имеющие хоть малейший практический толк. Среди предметов интерьера аптекарь выделил множество ваз, стоящих повсюду у стен; на некоторых из них отчетливо виднелись следы склейки, кое-какие и вовсе имели отколотые детали, но хозяева не торопились от них избавиться. Углы комнат, как и пространство под лестницей, были завалены досками и частями мебели, загромождены заржавевшими стойками неясного назначения и прочей снастью, давно утратившей всякую полезность.
Паскаль ясно представлял теперь, что за человек этот Герарт Моро. И, пускай детали судьбы мясника были покрыты мраком неизвестности, аптекарю не составило труда воссоздать в мыслях жизненный путь бездомного оборванца с вонючего рынка, который трудом и упорством своим поднялся из грязи, а потому знал цену всему, что его окружало. И злость его речей сродни злости уличной собаки, стерегущей необглоданную кость, стоившую ей побоев и ошпаренной спины. Кость эта, на самом деле, ни для кого не представляет ценности, – разве что для таких же беспризорных бродяг. Мясник оберегал свой дом дико, как одичалый пёс охраняет свое логово, рычит на всякого, кто к приближается к нему, сколь благими намерениями бы не располагал гость.
Его старший, живой ещё, сын походил внешностью на отца – полный, со вздёрнутым веснушчатым носом, пухлыми щеками и тёмно-зелёными глазами. Болезнь была к нему беспощадна: шею парня, изгибы рук его и ног, а также промежность и живот пузырями кипящей смолы усеивали язвы, гноящиеся, исторгающие эманации скверны; щёки, прежде розовые, полные молодой крови, утратили живой цвет, стали болезненно-бледными, почти синими, как у утопленника; глаза смотрели в потолок, не замечая докторов; дорожки высохших слез оставили на висках его белые линии, грудь мальчика вздымалась тяжело и часто, издавая сиплые звуки. Он задыхался.
Винтеркафф осмотрел узлы и конечности юноши, заглянул ему в рот, сделал всё быстро, и недобро покачал головой. У англичанина и на этот случай есть решение, – уверенно сказал себе аптекарь, ожидая, что сейчас наставник выполнит необходимые записи, отстегнёт свою сумку, заботливо разложит на соседней тумбе инструменты и пошлёт Паскаля к братьям за водой и углями. Он с неприятием вспомнил, что ему придётся спуститься вниз и пройти мимо уродливого старика, чей зловещий образ до сих пор вызывал в спине дрожь отвращения. Паскаль всей душою пожелал, чтобы Гарольд вспомнил о необходимых ему вещах как можно позже, чтобы мортусы, возможно, к тому времени уже успели вынести труп из дома и спрятать его подальше. Однако, потратив на заметки времени меньше обычного, Винтеркафф не стал давать никаких распоряжений. Он достал из сумки не иглы и ланцеты, как ожидалось, а небольшой, с фалангу пальца, флакон без ярлыка.
– Что за средство, месье Винтеркафф? – с опаской спросил Дюпо.
Гарольд исследовал стоявшую на тумбе посуду, из которой ел сын мясника, пока ему позволяли силы. Отыскав для своих целей деревянную ложку, англичанин плеснул в неё воды из кувшина и отсчитал четыре капли.
– Что во флаконе, месье Винтеркафф? – снова спросил Паскаль. Вряд ли англичанин не слышал его вопроса, но ответом, тем не менее, не удостоил. Дюпо знал, что, зачастую, хранят в таких пузырьках, – травники из Бордо умели не только исцелять, – но не желал, отказывался верить, что гастингский доктор промышляет торговлей смертью.
– Избавление, – мягко сказал Гарольд, подобрав правильное, по его мнению, слово.
– Что? – Паскаль схватил его за руку. – Да это… в своём ли вы уме? Я не позволю!
– И что вы предлагаете, месье Дюпо? – устало вздохнув, спросил англичанин.
– Лечение! – воскликнул Паскаль, поражаясь очевидности ответа. – Лечение, конечно! Мы для того… мы… мы исключительно для того здесь, и не для чего иного! Я здесь исключительно потому, что поверил вашим словам!
– Я не перестаю им следовать.
– Тогда, во имя Господа, что вы делаете?!
Англичанин взял свободной рукой фонарь, занёс его над парнем.
– Посмотрите на раны, месье Дюпо, – сказал Гарольд раздражённым голосом, словно бы его заставляли говорить против воли. – Они уже разорваны, скверна попала в кровь и растеклась по всему организму. Тело поражено безвозвратно, шанс что-либо исправить давно упущен. Ничего не воротить. И я, – гневно посмотрел он на Паскаля, – словам своим не изменял. Но, скажите, разве лишить смерть удовольствия насладиться болью не есть правильным поступком?
– Лишь Богу единственно дано такое право!
– Тогда вы можете присесть у кровати и подождать, когда Бог обратит на дитя своё внимание. Как и говорил, я справлюсь без вас. Уверяю, стоны умирающего вам придётся слушать недолго – всего пару-тройку часов. Полагаю, их будет достаточно, чтобы вы смогли выбрать между милосердием и упованием на высшие силы.
“Это всё моя вера, – сокрушился Паскаль Дюпо, выслушав слова англичанина, острые, как его ланцеты. – Глупая, слепая, безотрадная. Она привела меня сюда. Вера в Господа ли, в путь праведника или в медицину – всё едино, всё зыбко и тщетно, всё ложно и нереально. Мир, знакомый мне… уже не тот. Он изменился однажды и прежним никогда не станет. Мне не постичь его заново и не принять. Но величайшее моё заблуждение, пожалуй – вера во всесилие… во всемогущество чего бы то ни было. Наука об исцелении тела не имеет никаких преимуществ перед верой в Господа. Виновен ли человек этот, что ремесло его не безупречно? Виновен ли он в моих заблуждениях больше, чем я сам?”
Нарсис закашлялся и отрыгнул мокроту, его припухшие губы стали слизкими.
– Это их сын. Их единственное дитя.
– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.
– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что-то изменить.
– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.