Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
Короче говоря, Дружинин собирался нанести мощный комбинированный удар по вражеским коммуникациям и вызвать панику в тылу.
Две ночи подряд женщины — Матрена Терентьевна, Раиса Львовна и Лидия Ивановна — по очереди подвозили из катакомб к пятнадцатому километру на салазках ящики тола, пулеметы, патроны и пшенную кашу с салом в большой кастрюле, закутанной старым байковым одеялом.
Затем они вернулись в катакомбы и теперь дежурили у нового выхода, получившего название «степной».
Кроме Синичкина-Железного, Пети и Валентины, в штаб-квартире оставалось лишь несколько человек из отряда Дружинина, охранявших несгораемый шкаф и дежуривших у других выходов, которые, впрочем, были основательно заминированы.
Все остальные ушли на операцию.
Несмотря на все свое желание, Синичкин-Железный не только не мог принять участие в операции, но даже не мог дежурить. Его болезнь прогрессировала с угрожающей быстротой. Собственно говоря, он уже умирал. Катакомбы убивали его. Может быть, ему оставалось жить неделю, две, от силы — месяц. Он умирал. Все это видели, знали и ничем не могли помочь.
Как все чахоточные, он не чувствовал своего конца. Наоборот, чем хуже ему становилось, чем бессильней и немощней делалось его тело, тем энергичней работала его мысль, тем сильнее и просветленнее становился ум.
Он был уверен, что у него какой-то особый вид затяжного гриппа, который скоро пройдет — уже проходит, — и ужасно сердился, когда замечал, что к нему относятся как к тяжелобольному.
Еле волоча ноги, Синичкин-Железный ходил по красному уголку, время от времени останавливаясь перед картой области. Он водил худым, желтым, с утолщениями на суставах пальцем, похожим на тонкую бамбуковую палочку, по железнодорожным линиям, задерживаясь возле четырнадцатого километра дороги Одесса — Бахмач и возле пятнадцатого километра дороги Одесса — Раздельная, где предстояла операция. Его громадная тень не помещалась на стене, переходила на потолок, загибалась, висела тяжелым профилем лохматой головы. Он нетерпеливо крутил в руке булавки с красными флажками, испытывая неодолимое желание поскорее воткнуть их в тех местах, где сейчас действовали отряды Дружинина и Стрельбицкого.
Около одиннадцати часов ночи женщины услышали три взрыва. Казалось, вся степь вздрогнула и закачалась. Эхо покатилось во все стороны, отдаваясь в степных балках. И тотчас та небольшая часть горизонта, которая была видна из входа в катакомбы, слабо осветилась багровым льющимся светом. Свет усиливался. Где-то бушевало пламя, раздуваемое норд-остом. На грифельной земле стали видны дымные тени сухого бурьяна и будяков.
— Пошло теперь, пошло… — шепотом сказала Матрена Терентьевна.
— Бензин загорелся, — ответила Раиса Львовна.
Лидия Ивановна сидела, прислонясь к известняковой скале, изо всех сил сжав на груди маленькие руки.
Послышался новый взрыв — раскатистый, дробный, как бы состоящий из множества небольших взрывов, догонявших и опережавших друг друга; сухая, резкая трескотня, рвавшаяся во все стороны в воздухе, как фейерверк.
Перепелицкая повернулась ухом к степи и прислушалась. Ее глаза, освещенные заревом, стали настороженными, прозрачными, как зеленые виноградины с темной косточкой в середине, — глаза Гавриила Семеновича, глаза Валентины: черноиваненковская порода. Она строго наморщила лоб, поправила указательным пальцем волосы под платком:
— Теперь пошли рваться боеприпасы.
Для того чтобы не выдать волнения, она засмеялась тихим, дрожащим смехом. Ее бил озноб. Мелко стучали зубы.
— Жуткий ветер! — с трудом выговорила она, кутаясь в свое старое демисезонное пальто. — Тебе, Раечка, не холодно?
— Холодно, — чужим, отсутствующим голосом ответила Раиса Львовна, неподвижно глядя перед собой в степь, черно-розовую от пожара. — Тише! Слушай! — вдруг живо воскликнула она, хватая Матрену Терентьевну за ледяную руку. — Слышишь?
— Слышу.
В степи раздался торопливый стук пулемета.
Женщины прислушивались к нему с таким напряжением, что на ресницах у них выступили слезы. Крепко держась за руки и прижавшись друг к другу, они сидели в узкой щели, и ветер свистел вокруг них, невидимкой скользя по острым выступам известняка.
Что сейчас происходило там, в степи, на четырнадцатом километре и возле станции Дачная? Все ли идет благополучно? Может быть, в эту минуту пуля уже убила кого-нибудь из них? Может быть, уже нет больше на свете Колесничука, или Черноиваненко, или Петра Васильевича, или Свиридова? Может быть, упал Леня Цимбал? Может быть, ползет в степи, обливаясь кровью, Серафим Туляков?.. Нет, нет! Только не это. Этого не может быть! Это невозможно себе представить… И вместе с тем они представляли себе именно это — именно то, что казалось таким невозможным, немыслимым.
Через сколько-то времени — часов или минут? — в степи раздался еще один взрыв, немного погодя где-то в другом месте — новый, последний. Мелькнули автомобильные фары. Откуда-то ветер донес человеческие голоса. Множество голосов. Крики немецкой команды. Степь ожила. Это, вероятно, к месту взрыва спешили воинские части усатовского гарнизона. А может быть, прибыли из Одессы грузовики жандармского легиона… Потом снова в разных местах застрочили пулеметы. Стали рваться ручные гранаты. На фоне угрюмо светящегося горизонта рысью проехали несколько кавалеристов. Пробежали четыре немецких овчарки, низко опустив морды с ушами, взведенными, как курки двустволки. В небе зажглась зеленая звездочка сигнальной ракеты, сделала дугу и погасла. Потом постепенно все затихло.
Женщины сидели, прижавшись друг к другу, окоченев от холода, которого не чувствовали, и всматривались в темноту до боли в глазах.
Прошли сутки. Никто не возвращался… Наконец в катакомбах появился Серафим Туляков, как всегда подтянутый, но только с ввалившимися глазами, сильно заросший.
Он рассказал, что на четырнадцатом километре все произошло по плану.
Затем по одному, по два стали возвращаться люди из отрядов Дружинина и Тулякова. Некоторые были ранены, и Лидия Ивановна развернула в красном уголке санитарный пункт. Стало известно, что убит радист Дружинина Миша Веселовский. Пришли Стрельбицкий и Свиридов с рассеченной губой и выбитым зубом. Они сообщили о взрыве восьми километров железнодорожного полотна в районе станции Дачная.
— Большой состав бензина и боеприпасов, — бормотал Синичкин-Железный, вписывая в журнал боевых действий итоги операции, — затем вспомогательный поезд, мотодрезина, примерно тридцать убитых фашистов, восемь километров разрушенного полотна на одном участке да километра два на другом — это действительно неплохой подарок сталинградцам, в особенности теперь, когда немцы дорожат каждой каплей горючего, каждым патроном. Сколько пропало немецких самолетовылетов, сколько пулеметных очередей!.. Толково, толково!..