Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
— Оказывается, он в тюрьме, — сказал Дружинин, когда они вышли в штрек и остались одни.
Петр Васильевич сразу понял, о ком говорит Дружинин. Речь шла о Святославе. До сих пор Дружинин ни разу не заводил с Петром Васильевичем речь о Святославе и, казалось, совершенно о нем не думал, но Бачей достаточно хорошо изучил характер Дружинина, чтобы не понимать смысла его молчания. Он молчал, но действовал. Петр Васильевич чувствовал, что судьба Святослава как-то особенно тревожит Дружинина.
— Можно было ожидать, — сказал Петр Васильевич. — Раз он до сих пор не вернулся, значит, одно из двух: погиб или арестован.
— Так вот, я вам и говорю, что он находится в тюрьме, — с раздражением сказал Дружинин. — На днях из тюрьмы вышел один наш человек. Он видел Святослава Марченко во время прогулки в окне третьего отделения, где находятся одиночки и камеры смертников.
— Ну что ж… — заметил Петр Васильевич. — Если он был в ту ночь захвачен с оружием в руках…
— Он не был захвачен в ту ночь с оружием в руках, — перебил Дружинин.
Очевидно, он знал еще что-то, но не договаривал. Он некоторое время молчал, как бы ожидая, что скажет Петр Васильевич. Бачей почувствовал тревогу, необъяснимую душевную тяжесть — темное предчувствие какой-то надвигающейся беды.
— Я был на Пересыпи, у его матери, — вдруг так же быстро сказал Дружинин. — В ту ночь, часа в четыре утра, он постучал к ней в окошко, она его впустила. Он был в полном порядке — жив, здоров и не ранен. Четверо суток она его прятала в сарайчике. На пятые сутки рано утром он ушел. Его мать замечательная женщина. Все понимает, но разговаривает мало. Я уважаю таких людей. Все же я понял, что он ушел не в степь, а в город. Все степные выходы из катакомб были блокированы воинскими частями и жандармерией. Он не мог этого не знать. Он пошел в город на явку. Это совершенно ясно.
— И по дороге его могли задержать, — сказал Бачей.
— Предположим. Но какое обвинение могли ему предъявить? Да, подозрительный молодой человек, без документов; да, бывший красноармеец стало быть, дезертир, — с их точки зрения даже хорошо; да, своевременно не зарегистрировался в полиции. Только и всего. Трудовые работы, штраф, наконец — концентрационный лагерь. Не больше. Верно?
— Верно.
— В таком случае при чем здесь одиночка? Вы знаете, кого они держат в одиночках? Только тех, кто числится под судом «Куртя Марциала», за отделом гестапо по борьбе с партизанским движением и нашими подпольными группами. Он мог попасть в одиночку лишь в том случае, если бы его взяли на явке. Я был на Коблевской. Андреичев утверждает, что в этот день к нему никто не заходил.
— Что ж, — сказал Бачей, — по-моему, Андреичев работает неплохо. Ни одного провала.
— Вот именно, — задумчиво сказал Дружинин, — ни одного провала. Вы помните августовские провалы? Провал за провалом. Одна явка летит за другой. А сапожная мастерская Андреичева на Коблевской держится как заколдованная. Его глаза мрачно засветились. — Хорошо. Мы еще вернемся к этому вопросу, вдруг сказал он.
— Кстати, я все забываю вас спросить, — сказал через несколько дней Дружинин Колесничуку, по своему обыкновению как бы вскользь, — вы ведь тогда, после четырнадцатого километра, кажется, не заходили на явку, в сапожную мастерскую на Коблевской?
— Не заходил.
Дружинин серьезно посмотрел Колесничуку в глаза:
— Почему? Ведь, по инструкции, вы должны были зайти.
Колесничук замялся.
— Я заходил, — сказал он поспешно. — Вернее, я хотел зайти. Даже взялся за ручку двери…
— Ну, и что же?
— Раздумал.
— Почему?
— А ну его к черту! — сказал сердито Колесничук и покраснел.
Дружинин нахмурился:
— Непонятно.
— Скажу вам откровенно: не понравилась мне эта ваша сапожная мастерская. Пошла она лучше к черту!
— Что ж вам не понравилось?
— Все не понравилось, — упрямо сказал Колесничук. — Пошла она к черту!
Дружинин снова вскользь посмотрел ему в лицо:
— А все-таки?
Колесничук покраснел еще гуще. Ему ужасно не хотелось объяснять Дружинину, почему он не вошел тогда в сапожную мастерскую.
Дело в том, что, подойдя к двери сапожной мастерской и уже взявшись за ручку, он вдруг увидел в мастерской Моченых, который как раз в это самое время примерял сапог. В первую минуту Колесничук уже был готов броситься на мошенника и наконец свести с ним счеты, но, к счастью, вовремя опомнился. В положении Колесничука это было равносильно самоубийству. Колесничук отскочил от двери и пошел по городу куда глаза глядят, испытывая одновременно и ярость и страх. Теперь, при воспоминании об этом случае, Колесничука снова бросило в жар.
— Ну его к черту! — упрямо повторил он и замолчал.
Но Дружинин так настойчиво смотрел на него, что Колесничуку пришлось рассказать всю правду.
— Ага, Моченых! — сказал Дружинин. — Это, кажется, тот самый тип бывший советский управдом, — который устроил вам так называемый «сквозняк» с ленинградским трико? Так как вы говорите — примерял сапог в мастерской Андреичева? Моченых и Андреичев. Да. Интересное совпадение.
Больше он не произнес ни слова. Но Колесничук вдруг почувствовал беспокойство, и ему показалось, что в подземелье стало еще темнее, как будто во всех фонарях и светильниках убавилось света…
В этот же день Дружинин вышел в город и скоро оттуда вернулся.
Он был мрачен.
— Слушайте, Бачей, — сказал он что-то уж слишком спокойно, почти небрежно. — Святослав до сих пор находится в одиночке. Через день его возят в закрытой машине на допрос в гестапо. Установить с ним хоть какую-нибудь связь невозможно. — Он помолчал и прибавил как бы вскользь: — Сегодня мне донесли, что на днях видели Андреичева в бадеге на Соборной площади в довольно подозрительной пьяной компании… А что вы вообще думаете об Андреичеве?
Что мог думать Петр Васильевич об Андреичеве? Он знал о нем не больше, чем обо всех тех секретных сотрудниках Дружинина, которых ему иногда приходилось видеть. Их было довольно много, и среди них Петр Васильевич видел два или три раза этого самого Андреичева. Очень худой человек лет двадцати шести, с длинными руками, с узкой, чахоточной грудью, золотушными глазами, весь какой-то сероватый, песочный. Он служил в истребительном батальоне, был ранен в ногу, не успел эвакуироваться; зарегистрировался в румынской полиции как бежавший красноармеец, но скрыл свою принадлежность к комсомолу. Он был по профессии сапожник и, как инвалид, выхлопотал разрешение на открытие сапожной мастерской. Через некоторое время ему удалось связаться с одним из людей Дружинина. Немецкие и румынские офицеры заказывали у него сапоги, и он время от времени доставлял Дружинину довольно ценную информацию о передвижении воинских частей. После известного испытательного срока он принял по всей форме партизанскую клятву, и его сапожную мастерскую превратили в явочный пункт связи. Один раз он приходил просить у Дружинина денег. Может быть, он просил их слишком настойчиво. Но он говорил, что ему необходимо платить налог в городскую управу и что если он не заплатит завтра, то его мастерскую закроют и опечатают. Дружинин выдал ему деньги, и Андреичев ушел, прихрамывая на раненую ногу.