Зимняя луна (Ад в наследство)
Шрифт:
Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем начал действовать..
Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и засунул птицу целиком в дуршлаг.
Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к сетке. Это помешает телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять.
Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула головой и вздрогнула.
Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке.
Ворона издала слабый, дрожащий крик.
Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее шея была сломана. Разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц. Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие повреждения. Мертва, как камень.
Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало их повреждение.
Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь вороны. Он не почувствовал сердцебиения.
Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов.
Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной.
Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее.
Ворона была мертва.
Но шевелилась.
Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца.
Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее.
Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом.
Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой страшной линии перед вопросом.
Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но одушевленные?
В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.
Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов "кукольника". Тут их холодные мышцы отвратительно напряглись и сжались, твердые сочленения затрещали и хрустнули. Даже когда трупики начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы, ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того, кто ими командует.
Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради Бога! О чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом.
Если он отвяжет ворону от дуршлага и пустит ее наружу, будет ли она бить своими сломанными крыльями, весь путь вверх по заднему двору, все кошмарное паломничество в тень верхнего леса?
Осмелится ли он пройти за ней в сердце тьмы?
Нет. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе пришелец.
Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно, его род никогда не умирает, они или умирают в подлинном биологическом смысле, но снова рождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих останков - и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для созданий в этом мире. Тогда природа их вида - по одному этому их отношению к смерти - должна быть невообразимо чужой, извращенной, отталкивающей, более, чем угодно, что его воображение могло представить.
В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже бесконечно - это он открыл в книгах, которые недавно читал. Теоретически, все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое, максимально непохожее на привычное. Одна странность на другой, вне легкого понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.
Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо осознал, как мало у него шансов узнать этого путешественника, реально понять его, так же как и у мыши - понять мозаику всего опыта людей или принцип работы человеческого мозга.
Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.
Из ее искалеченного горла вырывалось мокрое карканье, гротескная пародия на крик живой птицы.
Мрак заполнил душу Эдуардо, потому что больше он не мог делать вид, будто бы для него загадка личность "гостя", который оставил отвратительный след в доме ночью десятого июня. Он знал все это - то, что скрывал от себя самого. Даже когда опаивал себя до забвения, знал. Даже когда отрицал, что знает, знал. И знает это теперь. Он знает! Боже милостивый, он знает!
Эдуардо недавно не боялся умереть.
Он был почти рад смерти.
Теперь он снова испугался умереть. Даже больше - это было за страхом. Он был физически болен ужасом. Он дрожал и потел.
Хотя пришелец не демонстрировал, что способен управлять телом живого человека, но что случится, когда человек умрет?
Старик взял ружье со стола, снял ключи от "чероки" с крючка и пошел к двери из кухни в смежный гараж. Он должен уйти немедленно, нет времени на пустые траты, уйти далеко. К черту дальнейшее изучение пришельца. К черту вызовы на последнюю встречу. Ему нужно просто сесть в "чероки", нажать на акселератор и, сметая все, что возникнет на его пути, добиться того, чтобы как можно больше миль лежало между ним и тем, что вышло из черной двери в одну монтанскую ночь.