Зимняя сказка
Шрифт:
Он был настолько поражен силой своей любви к ней, ее внезапностью и неотвратимостью скорого конца, что ему не оставалось ничего иного, как только соглашаться с Беверли во всем, пусть многое и оставалось для него неясным. Он понимал ее слова только после того, как они доходили до его сердца, как это произошло, к примеру, во время его поездки в госпиталь на Принтинг-Хаус-Сквер.
Беверли могла объяснить, почему мир порой начинал походить на театральную сцену, на которой действовали благодетельные или бездушные силы. Страдания невинных становились понятны только в перспективе прошлого и будущего. Эта же связь объясняла его собственную судьбу со свойственными ей стечениями обстоятельств и судьбу его города, который с высоты казался ему живым зверьком
Питер Лейк неожиданно вспомнил о том, как однажды без всякой видимой причины Перли Соумз вскочил на ноги, выхватил свои револьверы сорок пятого калибра и пробил десять дырок в темном окне, за которым не было никого и ничего, кроме зимней ночи.
После этого он еще целый час дрожал от страха, говоря, что из окна на него скалился, ощерив свои страшные зубы, огромный белый афган высотою никак не меньше двадцати футов, явившийся к нему из другого мира. Питер Лейк решил, что Перли сошел с ума – не иначе как оттого, что слишком часто натыкался на косяки и столы. В конце концов тот перестал дрожать и проспал сорок восемь часов кряду, причем все это время его мучили жуткие кошмары.
Питер Лейк знал, что обитатели болота ждали того момента, когда в облачной стене откроется огромное окно, за которым они увидят парящий в вышине, огромный, исполненный небесного огня город, после чего мир зальет золотистое сияние.
Эти сумбурные мысли и образы, теснившиеся в его голове, казались ему чем-то вроде старой посуды, позвякивающей при каждом движении лошадки старьевщика. Он не мог выразить их словами, и потому они отказывались ему повиноваться. В отличие от Мутфаула и Айзека Пенна он не привык мыслить подобными категориями, поскольку был самым что ни на есть обычным человеком. Он скакал на своем коне к гости к Пеннам, думая о том, как он окунется в их бассейн, а потом направится вместе с одетой в бальное платье Беверли в городской танцзал. Вокруг мелькали исторгающие клубы пара лошади и блестящие экипажи с бронзовыми светиль никами, в разрывах снежной пелены мерцали огни. Атанзор скакал так легко и беззвучно, словно скользил по волнам. Питер Лейк и Беверли отправятся на танцы, невзирая на любые опасности. Новый год тем временем надвигался на мир подобно приливу, сметающему на своем пути все и вся.
Оставив Атанзора в устланном соломой стойле дома Пен-нов, вконец озябший Питер Лейк поспешил на второй этаж и, открыв краны, стал наполнять бассейн горячей водой. Он уже плескался в бассейне, когда вдруг дверь отворилась и в комнату вошла Беверли.
– Все в редакции «Сан», – объявила она, снимая через голову блузку уверенным и стремительным движением, которому позавидовал бы подсекающий добычу рыболов на горной речке. – Новогодний праздник закончится не раньше семи или восьми.
– А Джейга где? – поинтересовался Питер Лейк, зная о ее склонности к наушничеству.
– В данный момент – сидит под столом у моего папы в отделе городских новостей и держит на коленях тарелку с соленой семгой и бутылку шампанского. Они обыщут все здание, но найдут ее только третьего января. Она успеет съесть столько семги, икры и креветок, что сможет пролежать в спячке и куда дольше. Но об этом знаем только мы с Гарри. Мы ее доверенные лица.
– Стало быть, в доме никого нет?
– Никого! – воскликнула Беверли, ныряя в бассейн.
Обняв друг друга, они закружились в струях воды. Распущенные мокрые волосы Беверли обвивали ее тело, груди поднялись. Она перебирала по дну изящными розовыми ногами и, казалось, от жара вся была подернута легкой туманной пеленой. Ее настороженный взгляд смягчился и повеселел.
Сам не свой от желания, Питер Лейк принялся рассказывать ей о Сесиле Мейчере, Мутфауле, Джексоне Миде и докторе из госпиталя на Принтинг-Хаус-Сквер. Беверли слушала его молча. Когда же он закончил свой рассказ, она сказала:
– Там, среди звезд, живут существа, похожие на зверька, описанного тобою, – со светящейся шкуркой и глубокими-глубокими глазами. Астрономы считают, что созвездия выдуманы людьми. Это не так. Небесные существа находятся в постоянном движении, пусть нам и кажется, что они стоят на месте. Созвездия просто указывают на ту часть неба, в которой они находятся, но не тождественны им: они гораздо больше.
– Неужели эти существа больше расстояния между звездами?
– Все звезды, которые ты видишь в небе, меньше кончика их рога, меньше самой крохотной их реснички. Лохматые шкуры и гордо поднятые головы небесных зверей сотканы из пыли, тумана и облаков. Звезды похожи на сверкающую завесу, и по отдельности их не различить. Глаза этих созданий больше тысячи известных нам вселенных. Эти небесные существа двигаются, скачут, принюхиваются, скребут лапой и свертываются в клубок – и так до бесконечности. В их шерсти проскакивают искорки, и от этого раздается постоянное потрескивание, которое слышно во всех мирах.
Питер Лейк смотрел на потоки воды в бассейне.
– Я такой же безумец, как и ты, – усмехнулся он. – Я верю каждому твоему слову.
– Это любовь, но ты можешь мне и не верить. В этом нет ничего страшного. Истина прекрасна еще и потому, что она не нуждается ни в чем, в том числе и в нашей вере. Она переходит от души к душе, изменяя свое обличье при каждом прикосновении к ней, но при этом остается сама собою. Я видела ее. Когда-нибудь ее увидишь и ты.
– Откуда ты все это знаешь?
Беверли улыбнулась.
– Я видела это в своем сердце.
– Но ведь это всего лишь грезы!
– Не совсем. Во всяком случае, теперь это не так. Я вижу тот мир куда яснее, чем этот, и порой я перехожу его границу. Ты понимаешь, о чем я? Я там уже была!
Противоречия, парадоксы и волны эмоций относились к числу тех вещей, которые Питер Лейк привык считать чем-то обычным, и потому он ничуть не удивился собственному изумлению, вызванному странной тишиной, царившей в обычно шумном городском танцзале в канун Нового года. Он вспомнил, что такая же тишина стояла здесь и в момент встречи нового столетия, когда гости боялись пошелохнуться, потрясенные торжественностью этого мига истории, надвигавшейся на них (как представлялось Питеру Лейку) подобно бронированной двери центрального банка. В ночь на первое января 1900 года, несмотря на тысячи бутылок шампанского и сто лет ожидания, в зале стояла такая тишина, какая бывает в церквях четвертого июля. Женщины плакали навзрыд, мужчины еле сдерживали слезы. Чем ближе к двенадцати подходили стрелки часов, тем отчетливее понимали они собственную бренность.
Что касается встречи этого студеного года, то она далеко превзошла рубеж столетий своей торжественностью и эмоциональностью. Тишина установилась примерно за час до полуночи. Питер Лейк с Беверли приехали на танцы в девять. Они видели вокруг себя хорошо одетых людей, но это был не обычный круг радующихся каждому новому гостю друзей, собравшихся возле камина, чтобы погреться, выпить и поболтать, здесь не было и обычных для подобного общества красавиц, гипнотизирующих мужчин своей изысканной походкой, здесь не чувствовалось напряжения, характерного для самых дорогих ресторанов, и не плясали «Дикого бизона», «Грейпси Денди», польку или шаффл. Оркестр заиграл несравненную «Шанплер и Винтерглад» А.П.Клариссы, под которую можно было танцевать разве что неспешную кадриль и прочие строгие танцы, построенные на контрапункте, в которых двигались главным образом глаза и сердце колотилось в груди, как у преследуемого гончими оленя.