Шрифт:
Золотые запонки
Эту историю рассказал мне сосед по больничной палате, житель одной из прибрежных деревень Чудского озера. Оснований не верить у меня нет, впрочем…
В первые послевоенные годы всё мужское население, да и бабы тоже, ловили рыбу на удочки, называемые подмотками (промысловые снасти пропали в оккупацию). Крючки с оловом были большим дефицитом, а потеря блесны-секуши считалась трагедией. На десятилетие отец сделал мне дорогой подарок – секушу, которую в первые дни я хранил под подушкой, завернув в пергаментную бумагу. Блесна состояла из двух частей: первая – это двойник с длинным цевьём, изготовленный из цельного куска сталистой проволоки, а вторая – расклёпанный гвоздь, вставленный между крюками. Всё скреплялось тонкой медной
После неожиданно крепких морозов озеро заковало прочным панцирем, а первый небольшой снежок побелил всё в округе, сделав настроение вдвойне праздничным. По окончании уроков в школе все пацаны высыпали на лёд: кто с санками и корзинами, а я с холщовой сумкой через плечо. Пешню мне заменял расклёпанный в кузнице железный прут, примотанный к осиновому черенку отожжённой проволокой. Долго пришлось долбить первую чушку (до испарины на лбу), но лёд нетолстый, и вот тёмная вода запузырилась, заполнив пробитое во льду углубление. С волнением опускаю блесну, настраиваю глубину, начинаю дёргать удочку, стараясь вспомнить по прошлой зиме, как учил меня это делать отец – отрыв ото дна, взмах, несколько мелких потряхиваний, опускание и опять всё сначала. Долго никто не интересуется моим подарком, а мысль о том, что секуша может быть неуловистой, холодит вместе с ядрёным морозцем. Но вот удар, ещё один, и я тащу первого самостоятельно пойманного окушка. Расцеловав от радости краснопёрого полосатика, бережно кладу его в сумку. До вечера моей добычей становятся ещё пять штук, один из которых мне кажется огромным. Уже в сумерках, из глубины озера, возвращаются взрослые, а мы, ребятишки, помогаем тащить им тяжёлые санки с богатым уловом. Я выкладываю своих окуней в отцовскую кучу, положив сверху самого крупного. Он хвалит, улыбаясь сквозь усталость:
– А один-таки прямо ничего!
Каждый день перволедья мне удается наловить до десятка полосатиков, но у других ребят, особенно тех, что постарше, рыбы попадается побольше, видимо секуши у них поигристее. К Новому году навалило снега по колено, окуня заглушило, как говорили старики, и несколько раз я вообще ничего не принёс домой, хотя некоторые, правда похуже, но ловили. Наконец, клёв у всех прекратился, и раздосадованные рыбаки недовольно рассуждали:
– Ведь есть окунь, а брать ни на какие секухи не хочет. Золото ему что ли подавай?
Эти слова запомнились мне вот по какому поводу. Однажды я случайно услышал разговор родителей, который начала мать:
– Может, продадим золотые запонки да купим телушку, ребятам ведь молока бы надо?
У меня каждый год появлялось по брату, писк в доме стоял невообразимый, кроме рыбы да хлеба с картошкой почти ничего не ели. Отец сурово ответил:
– Нет, это родительская память, нельзя!
Долго я думал о сказанном и однажды, оставшись за няньку, осмелился заглянуть в сундук, где хранилось всё самое ценное, как мне представлялось. Он был не заперт, правда, сверху оказалось какое-то светлое бельё, но, пошарив под ним, я вытащил две шкатулки: большую с отцовскими медалями и маленькую. Когда крышка маленькой была открыта, моему взору предстали два тоненьких кольца белого цвета и столько же неизвестных мне предметов жёлтого. Я взял жёлтую штуковину, ощутив сразу тяжесть в ладони, стал внимательно рассматривать. Она представляла собой небольшой кубик с затейливым узором по краям и лодочкой, которая качалась на оси посредине. Неслышно подползший сзади старший из братьев дёрнул меня за штанину, я резко обернулся – штуковина выпала из руки на пол. Она сразу же была найдена, но ужас охватил меня – лодочки не было! Видимо, от удара ось выскочила, и она, отлетев, провалилась в щель между половыми досками. На дворе послышались голоса – мать возвращалась, я быстро всё убрал на место, взял на руки брата, сделав вид, что давно нянчусь, хотя хотелось его отшлёпать.
Всё свободное время в течение недели пришлось ползать по полу с гвоздём в руках, осторожно выковыривая из щелей подозрительные предметы. На вопрос матери, что я там потерял, пришлось соврать, что перо от ручки залетело и никак не найти. Наконец, когда надежда стала покидать меня, что-то блеснуло, осторожно вытаскиваю – она! Несколько дней я думал, что же делать: вставить лодочку назад – но ось мне никогда не найти, подделка будет замечена, всё рассказать – отец выпорет. Шальная мысль о том, чтобы сделать из неё секушу, вначале была отвергнута, но потом в воображении поплыли огромные уловы на золотую блесну, купленная телушка на сданную в колхоз рыбу, даже новая лодочка не исключалась. Соблазн был велик, да и в любом другом случае порки мне не избежать, и я решительно расплющив молотком лодочку, вставил её вместо гвоздя в блесну.
То ли золото рыбе понравилось, а может, год на весну повернул, но в первый же выход была наловлена полная сумка окуней. В следующий раз я взял с собой освободившиеся санки (отец уже ездил с бригадой на лошади, поступившей в колхоз по демобилизации) и наловил почти половину их вместимости. Родители не забывали похвалить меня, а отец всё спрашивал:
– Неужели на ту секуху?
Я только кивал головой, боясь проговориться. Деревенские пацаны, замечая мои успехи, просили показать блесну, на что я отвечал, мол, вы видели её по перволедью. Однажды ко мне, увлеченному ловлей, незаметно подкрались два парня, что жили на другом краю деревни, и потребовали показать секуху. Я категорически отказался – не потому, что жалко, а из боязни раскрытия происхождения золотой блесны. Один из них, что повыше ростом, угрожающе наступая, промычал:
– Не покажешь, силой возьмём!
Драгоценный предмет в это время был зажат в левом кулаке, правой, схватив пешню, я принял боевую позу и предупредил:
– Только попробуй, заколю!
– Да ладно, брось его, видишь, какой он чумовой, – прошепелявил второй, трусливо отступая.
Рыбу, пойманную мной, тоже сдавали в колхоз, и я однажды спросил у матери:
А сколько нужно сдать окуней, чтобы купить телушку? – на что прозвучал ответ, надолго испортивший мне настроение:
– Да вместе с отцовой рыбой и на копыто не хватит, но ты не волнуйся, к лету справим тебе новую обувку. Я не понимал, почему столько много рыбы стоит так дёшево, и продолжал усердно ходить на озеро до последнего зимнего дня.
Пасха в тот год совпала с распадением льда – межсезоньем рыбаков, и вся деревня собиралась праздновать. Поговаривали, что прибудет настоящий батюшка, привезёт колокол, утраченный в войну, и даже проведёт службу в полуразрушенной церкви. Утром праздничного воскресенья я готовил уроки, а родители начали собираться на торжество. Когда был открыт сундук, у меня что-то ёкнуло в груди, но вначале была взята только праздничная одежда. Самое ужасное началось после слов отца, надевшего рубаху:
– А пуговиц-то на рукавах нет, доставай-ка, мать, запонки, родитель завещал носить их по большим праздникам!
Послышался звук открываемой шкатулки, шорох белья, минута молчания, за которую отец всё понял, и грозный окрик:
– Что же ты натворил, сорванец!
Я был стащен со стула за ухо, голова зажата между отцовских ног, а его широкий солдатский ремень защёлкал по моей заднице. Отец бил и приговаривал:
– Это тебе за запонки, это за родительскую память, это за…
Неожиданно зазвонил колокол, совпадая с ударами, а слова матери о том, что хватит, были заглушены моими криками. После экзекуции отец задал вопрос, вполне понятный для меня, хотя и состоящий из одного слова:
– Где?!
Сквозь слёзы, заикаясь, я выдавил:
– В су-у-у-м-ке.
– Послышался щелчок порванной суровой нитки, стук шкатулки, слова отца:
– Ну ладно, мать, пошли. Переживём и это.
На следующий день рожденья мне было подарено две литых оловянных блесны, а к Новому году и та, золотая.
Прошло ещё много лет. В ювелирной мастерской мне изготовили лодочку-замок, прикрепили к запонке – от второй не отличишь, только вот при колокольном звоне почему-то горит та часть тела, на которой сижу, да в груди что-то щемит.