Зимовка Зор-Мазар
Шрифт:
Тощий голодный скот едва ходил по этим прошлогодним лугам, чахлым и жалким. Днем стало теплее, но по-прежнему были звонки морозные ночи, когда хрустели под ногами зернистые сугробы.
Снеговая граница на склонах неуклонно ползла вверх, вверх, и, наконец, тоненькие острые, как шило, показались и зазеленели ростки, пройдя сквозь сухую прошлогоднюю ветошь, а у давно казалось бы отмерших сухих листьев злаков и осок, у самого основания зазеленели узкие полоски. Холодный ветер не раз еще приносил тучи и посыпал зеленые ростки снегом и крупой,
Вера была все та же, но только сильно нервничала, нередко тайком, без серьезных поводов она внезапно начинала плакать, кидаясь головой в подушки. Она много времени проводила в ауле, занимаясь врачеванием, и там она была строгой и требовательной, за что ее не только любили, но и боялись.
Глеб сейчас занимался в основном козлами и поэтому много времени проводил в скалах, лежа с биноклем. Он зарегистрировал появление первых облезлых, жалких и голодных сурков, вылезавших из нор после многомесячной зимней спячки, появление на болотах первых атаек. Красные атайки уже вернулись из теплых стран. Но перевалы были еще закрыты.
Кругом вскипала весна, начали зеленеть склоны, появились насекомые. Наконец, в один прекрасный день, далеко на той стороне Чуралина, он заметил черную движущуюся точку, через некоторое время показались еще три. Глеб сбегал за биноклем. Так и есть, наконец перевалы открылись, шли машины. Значит, скоро можно было ждать и своей машины со сменой.
В тот же день пошел он наверх на плато. В каменной загородке все было по-старому, мешки, правда, были немного промочены, сухари попортились, заплесневели, но все остальное без изменений. Наступило тепло. Глеб без ватника, в одной штурмовке лазил кругом и нашел два стада архаров, где были и матки и молодежь, но Зор-кульджи не было.
На второй день тоже ни следа, ни слуху ни духу. «Где же ты, мой красавец, – думал Глеб, – неужели зря я тебя спасал, ты все равно погиб или, может быть, ушел далеко в снежные хребты и ледники Ваханского хребта к Чон-Кулю». Зор-кульджи не было, напрасно обшаривал он биноклем все склоны.
Только утром третьего дня, когда Глеб вылез на самый гребень Чуралинского хребта, он увидел небольшое стадо рогачей, они медленно спускались от снегов вниз к ярким зеленым луговинкам, обрамлявшим звенящие серебряные нити ледниковых ручьев, а чуть в стороне, оглядывая окрестности, неподвижным часовым стояла опять уже потемневшая гигантская фигура Зор-кульджи.
Глеб долго, почти целый день наблюдал за стадом, рассматривал, где они кормятся, что едят, где отдыхают, как несут охрану. И только к вечеру, когда уже наевшееся стадо стало опять подниматься выше, он встал и помахал рукой.
– Прощай, Зор-кульджа! – закричал он, – прощай, красавец!
Зор-кульджа присел на задние ноги, гигантским пятиметровым прыжком перемахнул ручей и понесся вбок по склону, все стадо, мгновенно развернувшись, последовало за ним.
А Глеб стоял и думал, какое счастье принес ты мне, красавец великан, Зор-кульджа.
Правда? Какое счастье? – и Глеб задумался. Да, разве не счастье увидеть тебя в этих необычайных горах, дышать вместе с тобой этим хрустальным воздухом, увидеть здесь зеленую весну и холодную белую зиму, звенящие ручьи, снежные горы и голубое небо? Ведь, наверно, это и есть счастье.
Когда Глеб вернулся, экспедиционной машины все не было. Только чужая, проезжая, подбросила телеграмму, которая гласила: «Машины ходят уже десять дней, если через три дня ты не приедешь, считай наши отношения порванными».
У Глеба все кипело. Но не мог же он бросить зимовку без смены. И что еще могла выкинуть Алла от злости, он не знал, а в голове у него возникало одно предположение мрачнее другого.
В эту ночь он, несмотря на крайнюю усталость, не мог заснуть, а когда заснул, ему приснился самый странный сон.
Он видел, что пришла машина, что приехала Кускова и он радуется и собирается ехать, они сидят вот здесь, за столом, в землянке, и он говорит:
– Ну, вот, наконец и мне можно ехать.
– Глеб Иванович, – неожиданно говорит Кускова, – а мы будем просить вас еще остаться.
– Нет! Нет! – говорит он, – меня ждет Алла. Я никак не могу.
– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – вам придется задержаться.
– Нет! Нет! Ни за что, мы договорились на зимовку, зимовка кончилась, меня ждет жена.
– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – я вам приказываю остаться.
– Нет! Нет! Нет! – кричит он и бьет кулаком по столу. – Я еду! Еду!
– Нет! – кричит Кускова, – вы остаетесь еще на год.
– Нет! – кричит он, хватает ружье и стреляет в лицо Кусковой.
Страшный грохот все потрясает, все трещит, он выскакивает из спального мешка в чем был.
А мы собирались в Ташкенте, там давно зеленели склоны холмов и всю землю покрывали маленькие весенние травки, зеленые луки и красноватые тюльпаны. Отцвел миндаль и урюк, полопались почки у деревьев, и только когда уже давно все было готово для выезда и когда начала поспевать черешня, пролетела весть, что перевалы открываются и мы можем двинуться на Памир.
На вокзале нас провожала какая-то очень нервная женщина с припухшим заплаканным лицом, она все шепталась с нашими девушками. И только в конце, когда уже поезд трогался, она закричала:
– Если он не будет здесь через три дня, он мне не муж. Не муж! – топнула ногой, и слезы брызнули из ее глаз.
Черт возьми! – только тут я узнал ее, ведь это была жена Глеба, Алла.
А мы опять собирались целый день в Оше, потом ночь, потом опять целый день; и опять на Кара-Куле Кускова требовала, чтобы все собирали растения, и начальник опять закричал, чтобы она не сходила с ума, что у растений нет ни цветов, ни плодов и что собирать их бесполезно. И опять у Акбайтала меня посадили в кабину, и опять я пел «Все васильки, васильки», «Песнь варяжского гостя» и рассказывал Ваське «Баскервильскую собаку». Васька на этот раз не вез спирт, это стало опасно, он вез триста штук пакетов анилиновой краски, которые надеялся сменять на шерсть.