Злачное место
Шрифт:
Джон разбил молотком кусок породы и принялся тщательно перебирать обломки, поворачивая их и так и этак, надеясь увидеть под солнцем просверк красного или синего. Крохкие куски он сосредоточенно растирал в жестких ладонях, просеивал пыль между узловатыми пальцами. Он не надеялся на боулдер с куриное яйцо. Его в принципе устроил бы и совсем крохотный опал – размером хоть бы и с просяное зерно. Конечно, если его продать где-нибудь подальше, в Мельбурне или Сиднее, даже за такой камень можно было бы получить пару сотен. Здесь же Тедди спишет ему старые долги, даст пару бутылок виски, несколько банок консервов, может быть, откроет небольшой кредит. В общем-то Джону больше и не надо. Ему даже хижина не нужна была – он спал в выкопанной ямке, как и сотни поколений его предков. Нет… и здесь ничего нет… Он, кряхтя, распрямил сгорбленную спину и посмотрел на оставшуюся горку еще не исследованных кусков. Если и здесь ничего не будет, придется опять спускаться в шахту, вновь дробить неподатливый грунт… ой, как же не хочется этого делать. Он вздохнул и подтащил еще один кусок. Сзади, за спиной, в поселке послышался какой-то шум, вроде бы даже детский плач. Тедди точно дурак: ну куда ни шло притащить сюда женщину – мужчине без них трудно, – но еще и семилетнего ребенка? Мальчику нужно
Джон ударил по куску и едва не завопил от восторга, увидев темно-фиолетовый отблеск. Осторожно счистив сильными пальцами корку глины, он отковырял от основного куска камень не больше фасолины, но с такими чудесными цветами и переливами красного, зеленого, фиолетового, что даже ему, не очень сведущему в ювелирном деле, стало ясно: такой опал будет стоить после обработки не меньше двух десятков тысяч. Слава духам! Все же он вытянул счастливый билет в этой лотерее! Тедди, конечно, облапошит его, тут и думать нечего, но по крайней мере год он теперь не будет думать ни о еде, ни о спиртном. «Несколько месяцев, вряд ли больше», – холодно сказал голос, но Джон не захотел прислушиваться к нему. Он жадно глянул на оставшийся кусок породы. Как он знал, иногда опалы располагались в породе гнездами – где есть один, запросто может быть и второй… или даже третий… Это и вправду походило на лотерею: можно было копаться в шахте всю жизнь, бить новые и новые шурфы, перелопатить тонны породы – и все же пропустить тот кусок, в котором лежало богатство. Ну-ка, вот здесь вроде трещина, если по ней стукнуть… Он несильно ударил по куску молотком, и тот вдруг рассыпался в мелкие крошки. А от открывшейся картины Джон застыл…
…Что-то было не так. Неясно что, но что-то было не так. Ему явно было плохо, но вот что надо было сделать? Организм наконец устал ждать, и воздух со всхлипом ворвался в легкие. И Джон Наматжира осознал, что последние три минуты не дышал вовсе. Он, впрочем, сразу же опять об этом забыл, вновь и вновь обшаривая глазами находку… Изящно изогнутый хвост с многочисленными позвонками, крупными возле таза и совсем крохотными на конце, но также идеально различимыми… Широко раскрытый рот с мелкими зубками… Лапки с коготками, цепко ухватившимися за камень тогда, сотни тысяч, а может, и миллионов лет назад… Хрупкие ребра… и все это – с переливами того же зеленого, фиолетового, красного. Древняя ящерица словно усмехалась в лицо Джону, скалясь опаловыми зубами. В левой глазнице черепа переливался красным опал. Правая была пуста. Джон взглянул на найденный перед этим камень и, догадавшись, бережно вставил его в пустую глазницу: камень вошел идеально, и Джону показалось, будто ящерица подмигнула ему. А потом вновь застыла под австралийским солнцем, будто нежась. Оно и понятно – столько лет провести в темноте… Джон слышал, конечно, о знаменитой «Опаловой змее», найденной в начале прошлого столетия и давным-давно превратившейся в легенду, но никогда, даже в самых пьяных фантазиях, не мог предположить, что может существовать еще что-то подобное ей. И насколько он помнил, даже самые отчаянные мечтатели из тех, кто приезжал на опаловые шахты, не мечтали о ней. Это было слишком нереальным, уж лучше боулдер размером с куриное яйцо. Он осторожно поднес палец к хвосту переливающейся ящерицы и замер, боясь прикоснуться, такой она была хрупкой. Он даже не знал, отважился ли бы он сейчас вложить камень в глазницу: тогда он сделал это в порыве исправить, а сейчас – наверное, не решился бы. На ящерицу можно было смотреть бесконечно – она была словно живой, даром что от нее остался только скелет. Но все равно она была точно такой же, как и тогда, в то бесконечно далекое время, когда она сидела вот так же, греясь на солнце или подстерегая добычу. Ее смерть была, по-видимому, быстрой и милосердной, может быть, что-то вроде куска рыхлой земли, упавшего сверху и похоронившего пресмыкающееся.
Скелет остался абсолютно неповрежденным, хотя годы безжалостно растворили плоть в своем котле. А потом медленно, очень медленно кальций костей скелета начал замещаться опалом, пока не получилось… вот ЭТО. Джон, зажав в горсти пыльную бороду, попробовал представить, сколько может стоить такая ящерица, однако решительно помотал кудлатой головой. Она могла стоить сколько угодно. Миллион, или десять, или сто, потому что она было такая одна. Интересно, что сказал бы тот неизвестный богач, в сейфе которого хранилась «Опаловая змея», узнав, что у змейки появилась подружка? Не захотел бы он поставить рядом со змеей и ящерицу? А может, кто-то и покруче перехватил бы драгоценный лот на аукционе? «Вообще-то это твоя смерть, Джон», – вновь вмешался затихший в последние несколько минут голос, и Джон, соглашаясь с ним, медленно кивнул. За эту ящерицу его десять раз убьют не задумываясь, а даже если случится чудо, и он вынесет ее и продаст, и его не обманут – он утонет в спиртном не хуже, чем при разливе реки… За спиной в поселке вроде вновь послышался крик, но Джон не обернулся, продолжая любоваться ящерицей и мучительно соображая, что с ней делать дальше. Может быть, оставить ее здесь и просто приходить любоваться на нее? Нет, ему нужно пить, а Тедди рано или поздно откажет в кредите, и он выдаст секрет ящерицы, да и заинтересуются быстро, на что там пялится днями напролет грязный абориген? А в том, что пялиться на это чудо он будет именно что днями напролет, Джон не сомневался: не зря он из рода Наматжира. Ну и что же делать? И, словно побуждая его действовать, думать и решать быстрее, за спиной послышался скрип песка, и на плечи Джона упала тень. Он судорожно попробовал закрыть собой чудесную ящерицу, одновременно поворачивая голову, пытаясь рассмотреть, кого это принесло в столь неподходящее время. Самое смешное, что ему даже нечем было прикрыть свою находку, – кроме набедренной повязки и молотка, с собой у него не было никаких вещей, даже какой-нибудь тряпки или пустого мешка. С небольшим облегчением он увидел, однако, что это Эдвард Рабераба. С Эдвардом, может, можно будет и договориться…
– Привет, Эдвард, – быстро заговорил Джон, – а я тут видишь, что нашел…
– Ngadju-lu-lu ka-na-nggu nja-nja, – медленно проговорил Эдвард на валбири.
«Я тебя вижу», – автоматически перевел Джон. Он довольно давно уже не говорил на паманюнга, даже с Эдвардом. Ну разве что тогда, на празднике Воды… Но тогда был повод – священный ритуал, а теперь чего ради не на английском говорить? Тем не менее он тоже перешел на валбири:
– Что случилось? – Про себя он заметил, что Эдвард выглядит как-то болезненно: весь землисто-серый, в поту, и рука вон вся в крови – поранился где-то, видать.
– Я умираю, – просто ответил Эдвард и на пару секунд замолчал, борясь, судя по глотательным движениям, с накатившей тошнотой. А потом продолжил: – Это… – Он произнес давно забытое слово. Настолько давно забытое, что его даже не было в языке паманюнга. И тем не менее Джон его откуда-то знал.
– Что?.. – недоуменно проговорил Джон, перейдя на английский, но Эдвард решительно замотал головой. На ящерицу он не обратил никакого особого внимания, хотя явно заметил ее: не заметишь ее, как же, когда она так сверкает.
– Белые вернули в наш мир… – Он опять произнес забытое слово, которое Джон откуда-то знал. – Вспомни, Джон, ты знаешь. Она не случайно вышла на солнце именно сегодня. – Палец Эдварда Раберабы медленно указал на ящерицу. Голос его стал низким, вибрирующим, как звук диджериду, тогда на инициации, как… Взгляд Джона остекленел, глаза его не отрываясь смотрели на переливы опала на скелете, которые сливались и кружились… и кружились…
…И кружились танцоры, и горел костер, а полная луна стоит высоко в небе, а ритуальный продольный надрез на члене и ожоги на теле так болят, так болят, но виду показывать нельзя, потому что он уже мужчина. И шаман дает пить тайный напиток, чтобы Время Снов было полным. И диджериду низко воет на два тона, и куда-то пропадает это место инициации под священной скалой Улуру, которые белые зовут Айерс-Рок. И он, Джон Наматжира, то есть он не Джон, а кто-то – человек – идет по узкой скалистой гряде. А впереди – большая земля. Она будет его домом и домом для всех его людей, которые идут за ним. Он знает, конечно, что он не идет, он сидит возле костра, как и Эдвард, но знает, что он и идет. И Эдвард тоже идет по этой скалистой гряде, причем в том же теле, что и Джон. Это очень давно, но шаманы помнят, как будто это было вчера, потому что, что такое время? Его нет, и можно всегда посмотреть, как люди идут – откуда-то – сюда, на эту землю, которую потом, через много-много поколений, другие люди назовут Австралией. Иногда приходится плыть, но, к счастью, всегда недалеко, и цель видна. И вот они уже здесь. Земля большая, и еще много поколений не надо будет никуда идти, потому что еды хватит надолго. Это говорит шаман? Или диджериду? А танцоры кружатся и кружатся, взбивая пыль…
…И пыль, пыль под босыми ногами, какая обувь, зачем обувь, босой ногой так приятно чувствовать теплую пыль, когда загоняешь добычу. Это уже потом, спустя поколение, после того как они пришли на это место (что такое «материк»?), уже родились дети. Много детей. Расселение идет быстро, и надо много еды, но ее хватает. Ирригация помогает, но охота – это святое! И как здорово охотиться здесь, далеко от поселений, куда раньше никто не заходил, главное – держаться подальше от того места, не подходить к тем кустам, там может быть опасность, но кто-то (Эдвард? Я? Он-неизвестный? Мы-вместе-в-том-теле?) подбегает все же слишком близко, и громадное тело вымахивает из кустов…
…Джон опять стоит на краю заброшенной шахты, напротив – умирающий Эдвард. Между ними – опаловая ящерица, переливающаяся на солнце. Он здесь и одновременно там, на обряде инициации, случившемся много лет назад, и еще – он там, неизвестно сколько лет назад, на той охоте. И ящерица тоже там, только она не опаловая – она серая, так что ее не видно в кустах, когда подкрадываешься к кенгуру. И она не маленькая, о, она совсем не маленькая! Когда потом по телевизору будут показывать четырехметровых комодских варанов в передаче ВВС, Джону уже будет известно, что они просто жалкие потомки той ящерицы, потому что она больше, много больше. Потому что даже кости семиметровой твари, хранящиеся в зоологическом музее Мельбурна, про которую им будет рассказывать на уроке мистер Нойборн, – это кости молодой особи, которая будет еще расти. Мистер Нойборн этого не знает и с восхищением рассказывает про эту тварь, которую он называет «мегалания», а Джон спорит с мистером Нойборном, утверждая, что ящерица была больше, чем семь метров. Он не знает, откуда он это знает, – подробности обряда инициации уже стерлись из памяти, – но он знает, а мистер Нойборн сердится и выгоняет Джона из класса…
…А хвост громадной ящерицы крушит кости неудачливому охотнику, так что смерть наступает мгновенно, тело смятым комком отлетает в кусты. Я-Эдвард и он-неизвестный с воплем подбегаем ящерице. Нас много, и мы ее одолеем! Но эта тварь («мегалания»?) очень проворная. Она хватает своими зубами за ногу ближайшего охотника и трясет его, мы швыряем в нее копья. И она отпускает ногу – из раны струится кровь. И вся рана в мерзкой слюне, тягучей, дурно пахнущей, изо рта ящерицы она свисает длинными нитями. Мы оттаскиваем раненого в сторону, а ящерица нас не преследует, она поворачивается и идет, виляя всем телом, к мертвому охотнику – обедать. Мы видим, что помочь ничем нельзя, и уходим, унося раненого. Охота сорвана. Какая уж тут охота, тем более что раненому плохо – он серый, он в поту, он (как Эдвард?) глотает, пытаясь бороться с тошнотой, потом перестает отвечать на вопросы, потом умирает. Я-Эдвард-мы видели много смертей и знаем, как выглядит мертвый, ошибки быть не может. Мы хотим его похоронить. Но это и некогда, и, кроме того, громадная ящерица неторопливо идет за нами, не нападая, но и не отставая. Так что мы бросаем ей тело, чтобы задержать ее. Но, уходя, мы смотрим на нашего товарища и видим странное-необычное-страшное: мертвый встает! Он тупо ходит по поляне, натыкаясь на камни, завидев нас, пробует идти за нами, но тут ящерица, к которой уже присоединилась и вторая, с такой же мерзкой слюной во рту, настигают его – он даже не делает попыток убежать от них, – валят и начинают разрывать на части…