Златоборье
Шрифт:
— Лиса! — встрепенулся Никудин Ниоткудович.
У лисы была умная мордочка, а глазки ещё умнее. Она не испугалась людей, разглядывала с удивлением. Даже лапку забыла опустить на землю.
— Истая огнянка! Солнышко! — вслух обрадовался Никудин Ниоткудович.
Голос, словно выстрел, прижал лису к земле. Отпрянула, скакнула, боком и скрылась за деревьями.
— Никудин Ниоткудович, вы видели?! — Ной Соломонович протер глаза.
— Видел.
— У неё два хвоста?!
— Два.
Учёный снова
— Помалкивает, но, значит, было время, когда рентгены здесь порхали, как бабочки.
Вышли на поляну. Заячья капуста — травка с листьями в копеечку — вымахала с папоротник. На капусте паслись зайцы. Мама, папа, зайчата. И у всех этих зайцев нос был… морковкой.
— Два хвоста — это ещё можно объяснить, но чтоб любимый овощ стал частью тела? — Ной Соломонович схватился за голову.
— Смеркается, — сказал Никудин Ниоткудович. — Ночлег надо искать. Впереди белеется, видно, берёзы… Нам надо на открытое место выйти.
Вышли. Берёзовая рощица, совсем обычная, с трех сторон окружала небольшое озеро, за озером — луга. Одному удивились: под берёзами было красно от гигантских подосиновиков. Шляпки с зонтик.
Никудин Ниоткудович выбрал место повыше. Он спешил. Ночь уже заслонила восточный край неба.
— Куда вы так торопитесь? — Ной Соломонович едва поспевал за лесником, и вдруг он вскричал: — Назад! Кобра!
Никудин Ниоткудович отступил. Осмотрелся.
— Да вот же! Вот! — показывал учёный на поднявшуюся змею. — И ещё! Да их много!
Никудин Ниоткудович пощурился-пощурился и сделал шаг… к змеям.
— Ной Соломонович! А ведь это вроде черви дождевые. Вы поглядите.
— Да-с, — сказал учёный, отирая платком пот с лица. — Это действительно… Впрочем… Но очень похоже.
Они поднялись на пригорок.
— Место сухое, надёжное, — бодро сказал Никудин Ниоткудович, но сердце у него тосковало.
Не боялся лесник ни страшил, ни звериной злобы, иное томило. Может, с двумя хвостами и удобнее, а всё-таки не по-божески. Плакать хотелось, за тех же дождевых червей.
— Ной Соломонович, воду во фляжках побережём, — предложил Никудин Ниоткудович. — Ты сходи на озеро, а я сухостоя нарублю. Костёр на всю ночь нужен. Разошлись, готовые исполнить каждый своё дело, но примчались друг к другу, взмокшие, с пустыми руками.
— Они живые! — у Никудина Ниоткудовича на обеих щеках остались дорожки слез.
— Кто?
— Деревья. Я — топором, а они стонать. Вместо коры у них кожа.
— Ноги что-то плохо держат, — сказал Ной Соломонович, садясь на землю. — Вода, знаете ли, тоже… Её нельзя зачерпнуть. Её можно
СОН ПОД ВЗГЛЯДАМИ
Небо ещё светилось, но тьма на земле уже стояла вровень с лесами.
— Не лучше ли переночевать на деревьях? — предложил Ной Соломонович.
— Я же говорю, у них кожа вместо коры.
Помолчали. Молчал лес, озеро, луг.
— Здесь совершенно нет птиц! — вдруг догадался Ной Соломонович.
— Да ведь и пчёл нет! И бабочек, и комаров!..
Ной Соломонович достал из рюкзака тёплую шапочку.
— Что-то холодно.
— Да уж чайком не погреешься. Ужинать придётся всухомятку.
— Мне не хочется есть.
— Тогда будем спать. Утро вечера мудренее.
— А если?..
— Я сплю чутко, ружьё заряжено. Расстелили брезент, легли…
— А ведь такое, пожалуй, похуже конца света, — сказал Никудин Ниоткудович. — Тому, кто устроил это, — морковку бы вместо носа!
Ной Соломонович повздыхал-повздыхал, но взять под защиту науку не решился. И тогда снова сказал Никудин Ниоткудович:
— Снесёт ли земля человека…
Одинокому голосу пусто, когда на многие вёрсты голос один. И хоть бы шорох, дуновение ветра! Ни светлячка, ни звезды…
Придвинулись друг к другу, от одиночества подальше, от тёмного безмолвия.
— Спать! — сказал Ной Соломонович.
— Спать, — согласился Никудин Ниоткудович.
Они повернулись на бок, и в то же самое мгновение из леса, с озера, с каждой травинки на их брезент, к их телам, в их лица, в их глаза потянулись щупальца мерцающего слабого света.
Ной Соломонович приподнялся и вертел головой, как птица, не понимая, откуда берётся свет, какова его природа. Никудин Ниоткудович отложил ружьё, которое чуть ли не само кинулось ему в руки.
— Вроде бы глаза, — сказал он.
— Глаза у травы?
— Вам лучше знать, вы человек учёный. — Свет не усиливался и не слабел. — Разглядывают.
— И вам не страшно, Никудин Ниоткудович?
— Да ведь не кусают, — вздохнул, зевнул. — Я, пожалуй, спать буду. Намаялся за день с лодкой.
Лёг и заснул. Бодрствовать одному, когда со всех сторон не только смотрят… но, кажется, дотрагиваются до тебя взглядами? Ной Соломонович зажмурился, лёг и постарался дышать потише. Для науки было бы важным выяснить, что это за светоносное зрение, но как он поведёт себя, глазеющий мир, если поймёт, что его изучают. Ной Соломонович не стал рисковать, так и лежал с зажмуренными глазами, завидуя непробиваемому спокойствию лесника.