Злая любовь
Шрифт:
Все именно так и произошло. Я попросил ее подождать меня и отправился в беседку. Там действительно стоял диван, ждавший нетерпеливых любовников. Через несколько минут появилась запыхавшаяся, сгорающая от желания и трепещущая от страха Одиль. Я не успел даже дотронуться до нее, как она уже принадлежала мне. А потом… Неистовость и ярость нашего слияния превзошла все предыдущие встречи. В конце концов мы оба обессилели, и Одиль с большим трудом удалось встать на ноги и одернуть платье, которое сбилось комком у нее на животе. Потом она накрыла голову и плечи шалью и сказала очень грустно:
— Теперь я тебя долго не увижу. Когда ты уезжаешь в Реймс?
— Завтра. Пусть этот день
А я хотел получить еще одно извращенное удовольствие: сравнить Одиль-любовницу с Одиль-женой. Она же понимала, что после безумных встреч с любовником вполне может оказаться беременной, а беременность нужно как-то узаконить.
На следующее утро я послал Лаборду телеграмму с требованием вернуться в Париж и ожидать моих дальнейших указаний. После этого позвонил Одиль его голосом и попросил, чтобы она написала еще одно письмо. От руки, а не на машинке. Как залог нашего будущего свидания. Написала и отдала консьержке. Так мне не придется провести сутки совсем без нее. Она и на это согласилась!
Я решил, что Лаборд под моим руководством разыграет сцену: он будет шантажировать Одиль этим письмом, потребует за него такие деньги, которых у нее нет и не могло быть. Оскорбленная и униженная, она возненавидит его и порвет с ним. А я ее великодушно прощу. И я еще думал, что совершенно лишен воображения! Я позвонил Одиль и назначил ей свидание в Париже. Мы собирались поужинать в ресторане и потом пойти в театр. Она даже обрадовалась: ей не пришлось выдумывать предлог для того, чтобы отвезти письмо в Париж. Письмо, которое — я в этом не сомневался! — она пишет или даже уже написала.
Я совсем не думал о том, что моя авантюра приведет к таким последствиям. Я хотел только отомстить, но сам слишком втянулся в эту дьявольскую игру. Скоро, слишком скоро я убедился в том, что сам себя перехитрил: на следующий вечер в супружеской постели была даже не прежняя Одиль, позволявшая себя ласкать, а совершенно другая женщина, с трудом переносящая ласки ненавистного ей мужа. А ведь я, потеряв голову от ревности и ненависти, ласкал ее в точности так же, как накануне в беседке. Никакой реакции! Тело ее оставалось бесчувственным, то самое тело, которое извивалось под моим в судорогах экстаза. Значит, Одиль может быть такой только в беседке? Или только когда она думает, что с нею не я, а другой? Тогда тем более нужно было все это прекращать, и откладывать дальше — безумие. Но я не меньше боялся потерять последний шанс обладать новой Одиль, которую недавно узнал.
Совершенно обезумев, я не стал принимать никаких мер предосторожности. Я хотел закрепить свои права на нее. И она… она оскорбилась! Это была изнасилованная девственница, поруганная монахиня, а не моя жена. С любовником можно было позволить себе все. Мужу не оставалось вообще ничего. Это я понял еще более отчетливо, когда на следующее утро по дороге в офис заехал к Лаборду и взял у консьержки письмо Одиль.
«Я стала другой с тех пор, как принадлежу тебе. И вдруг возмутилась тем, что я замужем. Словно я спала семь лет, а когда проснулась, то оказалась связанной с совершенно чужим мне человеком. Ты разбудил меня, и отныне я хочу принадлежать только тебе. Но мне придется хоть раз стерпеть его ласки, чтобы скрыть последствия твоих. Я уверена, что уже ношу в себе живое доказательство твоих и моих наслаждений.
Пишу и вспоминаю тебя и наши свидания. Я могу теперь думать только о следующем и надеюсь, что сейчас, когда ты читаешь эти строки, ты тоже думаешь только об этом.
Она сошла с ума! Написать такое письмо могла только женщина, совершенно не владеющая собой. Теперь она вполне может и признаться мне, что принадлежит на самом деле другому. И что мне тогда делать? Сказать ей язвительно, что никакого другого на самом деле не было? Нет! Нужно опередить ее, заставить саму оттолкнуть от себя Лаборда, нужно, чтобы она прониклась к нему ненавистью и отвращением. Резать нужно было по живому, по сердцу и животу, чтобы удалить оттуда соперника. Да, но что потом будет с ее сердцем и животом?
В четыре часа я подумал, что Лаборд вот-вот прилетит в Париж, что мне нужно немедленно ехать в Бурже и посвятить его в свой план. Заставить немедленно приступить к его осуществлению. Но у меня была назначена встреча с другом моего покойного отца, человеком, которому я был обязан решительно всем: место директора компании было получено мною только благодаря его протекции и покровительству. Встреча затянулась, потом он настоял, чтобы мы отметили ее в ресторане. И все это время я думал о том, что Лаборд уже в Париже, что мне обязательно нужно с ним увидеться до того, как я отправлюсь на свидание в беседку.
Мое нетерпение было так велико, что из ресторана я позвонил в Бурже. Мне не терпелось убедиться в том, что самолет прилетел. Но то, что я услышал, заставило меня похолодеть: самолет разбился в двадцати километрах от Парижа, и все, находившиеся в нем, погибли.
На то, что Лаборд погиб из-за меня, мне было решительно наплевать. Более того, в какой-то степени мне это было приятно: провидение покарало человека, замыслившего причинить мне зло. Но весь мой блестящий план рухнул, и под его обломками остался единственный шанс вернуть Одиль, не открывая ей правды. Завтра газеты напечатают сообщение о катастрофе и список погибших. Теперь у меня была только одна ночь, чтобы все ей рассказать. И я должен был именно так и поступить, теперь я это понимаю. Но… Но я пожертвовал этим последним шансом, потому что малодушно хотел еще один, наверняка последний раз насладиться той новой Одиль, которую так недавно познал и так безумно желал теперь.
Когда в половине десятого я вернулся домой и увидел, с каким нетерпением ждет этого свидания сама Одиль, я сказал ей несколько незначительных слов и ушел к себе в кабинет под предлогом срочной работы. Но лишь зажег там свет и запер дверь снаружи. Ноги сами понесли меня в беседку, а думать я мог только о том, что все это произойдет в последний раз. В последний!
Эти мысли обостряли мои желания, и я хотел за тот час, который она будет мне принадлежать, получить от нее все мыслимые и немыслимые наслаждения. Мы оба выпили отравленный страстью напиток, и я понимал, что отныне все остальное будет казаться нам с ней пресным и безвкусным. Она лишится любовника, я — любовницы.
Когда она пришла, я схватил ее в объятия с жадностью и горечью последней встречи. Она отдавалась с не меньшим пылом, чем я ее брал. Каждое прикосновение вызывало у нее стоны и крики наслаждения, а ведь ее ласкали те же самые руки, которые она так ненавидела вчера! Она призывала меня всем своим существом, и я взял ее, уже изнемогшую от наслаждения. И все повторилось потом еще два раза, а она все умоляла и умоляла меня о том, чтобы я не покидал ее лоно. Стыдливая Одиль, куда она пропала? Мои вдруг удесятерившиеся силы погружали ее в такое блаженство, что мне трудно даже передать его словами. И все это было как бы поверх того бешенства и боязни потерять ее, которые я испытывал в глубине души. Это было дикое наслаждение, в разгар которого она в экстазе призывала к себе мертвеца.