Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Неужто мы пропали, дитятко? – вопила узколицая и худощавая молодица, склонившись над посиневшим от натуги и уже охрипшим от длительного плача младенцем.
– Дядя, дядя! Прогони татар! – то и дело повторяла белесая и синеглазая девочка, обращаясь к Васильку.
Вся столовая палата была заполнена женками, старухами и детьми. Тесно, суетно. Плач велик стоит с причитанием, подвыванием, повизгиванием. Как на похоронах. Васильку стало не по себе от множества устремленных на него молящих очей. Он еще острее почувствовал весь ужас происходящего. Наскоро осмотрел палату и скорее не убедился, а чутьем понял, что Янки в палате нет.
Он прошел в спальню. На лавках лежали убитые крестьяне. В дальнем углу голосила женка, стоя на коленях и часто припадая к лежавшему неподвижно телу.
Подле нее стоял согбенный дьячок и что-то говорил тихим сдавленным голосом. За спиной Василька кто-то протяжно застонал и запросил воды. Прочь, прочь отсюда…
Василько влетел в молельню. Здесь было непривычно тихо. Лампадка чадила. На коннике лежал поп Варфоломей. Лицо его казалось спокойным, синие и тонко очерченные губы плотно сжаты, заостренный костлявый подбородок задран вверх. В неподвижном отрешенном спокойствии недруга было что-то леденяще жуткое и пугающе потустороннее.
Василько вернулся в столовую палату. Подле него были люди, которые молвили ему какие-то слова, но он не пытался понять, что они от него хотят, и только раздраженно отмахивался. Пургас, сидевший на лавке и корчившийся от боли, увидев Василька, улыбнулся. Улыбка у Пургаса вышла жалкой и виноватой. Василько не только не утешил холопа, но даже накричал на него. «Зачем ты кричишь на меня? – отразилось на страдающем лице Пургаса. – Ведь мне и так худо!» От этого взгляда Васильку стало не по себе, и он хотел подбодрить Пургаса. Но здесь к нему подбежала запомнившаяся белесая девочка; она потянула его за вотолу и, смотря не по-детски серьезно и настойчиво, взволнованно спросила:
– А татары не придут сюда? Ты их не пустишь в хоромы?
Василько нервно вырвал из ее тонких пальчиков вотолу и пошел прочь.
Поднялся ветер, засвистел удало среди пожарищ, зарыдал, будто оплакивая побиенных христиан, заревел могучим мохнатым зверем. От его яростного дуновения поднялась белесая снежная пыль и пошла кружить, осыпать уже было обнаженные весной кости, наметать взамен осевших новые сугробы. Жердь, едва державшаяся на обугленных кольях бывшего тына, под напором ветра заскрипела, закачалась и рухнула на припорошенные снегом полусожженные бревна, сотворив немалый грохот.
Звук напомнил Васильку частые удары в переднюю дверь хором. Они потрясали стены и холодили сердце. Это татары били пороками, рвались за душами христиан и его хлипенькой душонкой. То ли потому, что дверь постепенно поддавалась этим ударам, либо от вида крестьян, посеревших и замерших в скорбном ожидании, то ли потому, что все более усилился плач и вой в палатах, но в его измученном и затравленном сознании мелькнула мысль, показавшаяся ему настолько спасительной, что он даже глупо рассмеялся.
– Ломайте лестницу! Отсидимся наверху! – крикнул он крестьянам, имея в виду лестницу, которая вела в жилые палаты и на мосту которой он в последний раз говорил с Янкой. – Что встали? Ломайте лестницу!! – дико возопил он.
Василько и двое крестьян с топорами стояли на верхнем мосту лестницы. Крестьяне били топорами по древу, Василько подгонял их. Микулка крушил топором ступени лестницы, стоя на нижнем мосту. Щепа летела во все стороны. Находившаяся за спиной Микулки входная дверь все сильнее потрясалась под частыми ударами пороков. Лестница казалась неподатливой, стояла крепко, словно вросла в стеснявшие ее мрачные и холодные стены. Нетерпение и досада Василька были так велики, что он приказал выгнать из прихожей и столовой палат всех женок, чад и стариков, досаждавших ему своим плачем.
– Да в спальне убиенные лежат. Негоже детям их зреть! – отозвался на его наказ один из крестьян.
– Велено вам гнать всех! Перечить задумали! – Василько угрожающе потряс мечом. Он был в таком состоянии, что мог посечь любого за недобрый взгляд, за не так сказанное слово.
Наконец лестницу разметали. Микулке спустили путы. Он стоял внизу, едва освещаемый падавшим сверху свечным сиянием, и казался тщедушным, одиноким.
Васильку стало нестерпимо жалко его. Будто Микулка был ему младшим братом, вечно обижаемым и гонимым.
– Не мешкай, Микулка! Не мешкай!.. Слава тебе, Господи! – воскликнул Василько, когда Микулка поймал путы.
Но здесь в дверь ударили особенно сильно. Послышался резкий раздирающий душу треск. Дверь сорвалась с петель и шумно стукнулась о стену. Столп света, ворвавшийся со двора, заставил Василька на миг зажмуриться. Лицо опалил студеный напор ветра. И крыльцо, и глухая клеть, в которой находилась лестница, огласились торжествующим ревом. Давившиеся в дверном проеме татары переняли свет.
Лицо Микулки побледнело и исказилось настолько, что стало неузнаваемым. Было в нем столько ярости и ненависти, что Василько решил: Микулка не желает взобраться на верхний мост.
– Микулка, Микулка! Держи, держи! – просил он, опустившись на колени и протягивая отроку руку.
– Окаянные, окаянные! – крикнул Микулка. Он схватил с пола обрубок от ступени лестницы и метнул ее в поганых.
– Микулка, Микулка! – звал Василько.
Микулка взревел затравленным зверем и с поднятым топором устремился на проникших в хоромы татар…
Крестьяне оттащили Василька внутрь прихожей палаты и закрыли на засов входную дверь. Дверь заложили лавками, рухлядью, вплотную пододвинули к ней тяжелый дубовый стол. В спальне еще громче и отчаянней заголосили женки. Пургас вскричал, показывая рукой на крышу:
– Татары по крыше ходят!
Василько заметался в туманном лихорадочном исступлении от раскрытого волокового оконца к заложенной двери, от двери в столовую палату, над которой татары разбирали крытую дранкой крышу. Он не осознавал, зачем суетится, не различал окружавших его крестьян.