Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Василька нисколько не пугало, что татары неподалеку и он отчетливо слышит, как гудит их многолюдный стан. Он, не таясь, ходил по Кремлю. Его более не волновало, убережется ли он от поганых, перенесет ли бескормицу и хлад. Им овладело навязчивое желание найти Янку и обязательно предать земле жертвы своей измены. В сердцах Василько замышлял похоронить всех убиенных москвичей, но их оказалось так много, что ему пришлось пойти на попятную.
Как ни искал он днями и ночами Янку, не мог даже обнаружить ее тела. Он спустился в ров, прошелся по нему, дивясь большому количеству побитых христиан, особенно у Напольной стороны. По его разумению, татары после взятия
Почти на виду у татар он принялся разбирать во рву благочестивые кости. Но скоро убедился в бесплодности своих усилий – не потому, что тела смерзлись, а потому, что стал опасаться за свой рассудок. Каждое тело, которое он рассматривал, вызывало в нем нестерпимую душевную боль и непереносимое чувство вины. Все убиенные казались ему донельзя знакомыми, даже близкими, и их погибель Василько воспринимал, как личную утрату.
Именитых беглецов Василько все же захоронил, и не где-нибудь, а подле храма Рождества Предтечи, в выдолбленной им в мерзлой земле скудельнице. Над ней холмик насыпал невелик, в который воткнул наспех сколоченный крест. На кресте начертал угольем, что здесь погребены чада воеводы Филиппа, его жена и люди князя Владимира. Ни князя, ни его юной княгини Василько не нашел и потому сильно тужил. Не нашел он и праха чернеца Федора.
Он, бывая в истерзанном Кремле, не один раз замечал, что время здесь бежало быстрее, чем текли его прискорбные мысли. И на этот раз Василько не приметил, как наступил вечер, быстро окунувшийся в ночь с заморозками, стылыми звездами и глухой тишиной. Пришлось палить огни и греться, пребывая в зыбкой дремоте.
Под утро Василько совсем уснул, а когда проснулся, то подивился той перемене, что происходила на небосводе. По краю мрачного небесного купола пробежала бледная тень, затем он стал заливаться позолотой, голубизна все настойчивей проступала над головой, гася потускневшие звезды и изгоняя корытообразный месяц. Брызнули во все стороны веселые и согревающие лучи – солнце повисло ласковым кругом над притихшими и зачарованными лесами.
Внезапно он услышал человеческие голоса. Настороженно огляделся. Поспешил к сожженным городским стенам, вбежал на выстриженный пламенем вал и засмеялся, затем заплакал.
Внизу, из-за поросшего хвоей яузского холма, показался санный поезд. Поезд двигался по льду Москвы-реки и мнился многолюдным. Люди сидели на санях, ехали верхом, шли подле саней. Василько сначала почувствовал, а потом определил, что это были не татары, это были свои.
Он донельзя возрадовался. Ведь поганые извели не всех христиан, и как будет пригоже повстречаться с ними, повыспрашивать о татарах, о судьбе суздальских городов, поведать о стойкости москвичей. Он было уверился, что искупил свою тяжкую вину, сторожа вечный покой горожан, и именно потому Господь порушил его мучительное одиночество.
Василько бессвязно закричал, замахал руками. Но тут, будто случайно, его взгляд упал в забитый телами ров. Радостное возбуждение сменилось отчаянием. Ведь придется отвечать добрым людям, отчего он остался в животе, ловить на себе их подозрительные взгляды, чувствовать недоверие, замечать, как сторонятся его христиане. Ведь изувечен он (татары отрезали ухо), страшен и опустился так, что редкие захаживающие на пепелище люди пугались его и бежали прочь.
«Никто не ведает о моей крамоле. Буду угождать христианам, замолю свой грех, заслужу прощение», – принялся утешать себя Василько. Но упрямый голос внутри него настойчиво убеждал, что
Василько спустился с вала. Подле высокого и угловатого сугроба, бывшего на месте сторожевой избы, поскользнулся и упал на бок. Быстро поднялся и, морщась от боли, поспешил на Маковицу, оттуда почти бегом к наполовину сгоревшей Боровицкой стрельне. Вслед ему семенил волк, долго пировавший на мертвых развалинах и почуявший теперь приближение хозяев этой земли.
Когда голова поезда поравнялась с тем, что когда-то было Подолом, Василько достиг леса. Он остановился на опушке, уселся на пень и сидел некое время, ни о чем не думая, только тупо смотря на усеянный иглами чернеющий снег. Откровение, озарившее его затуманенное усталостью и кручиной сознание, заставило Василька дернуться и подняться.
Своим признанием он не столько погубил младого князя и других именитых людей (они бы и так попали в руки татар: в задымленном лазе долго не просидишь, а подняться на берег – верная погибель), сколько поломал свою волю и покалечил душу.
Василько бросил продолжительный взгляд на кремлевский холм. Там нашли погибель родные и близкие ему люди, навсегда исчезла Янка, там он познал себя и понял, что даже собственная смерть есть не самое горшее для человека.
На опушке показался волк. Бежал, потрясая отвисшим, раздувшимся животом. Наткнувшись на Василька, волк взвизгнул, отпрыгнул в сторону и, запрокинув морду, протяжно завыл.
Глава 86
Колеса повозки назойливо поскрипывали под ногами. Сама же повозка то мерно покачивалась, то внезапно припадала на одну сторону. Тогда внутри нее все сдвигалось и наклонялось туда, куда клонилась повозка. Ордынский посол чувствовал, что теряет опору и что внутренности его резко опускались – он будто падал в бездонную пропасть. Но колесо тупо ударялось оземь, посол через мгновение ощущал на себе всю тяжесть удара и недовольно морщился.
Если в начале пути он находил эту поездку не только необходимой, но и занятной, способной оживить уже порядком надоевшую своим однообразием жизнь в медленно просыпающейся после погрома Москве, то теперь его стали раздражать и неровная петляющая дорога, и тянувшиеся по ее обочинам густые леса.
Судьба, повинуясь своим непонятным для людей законам, связала его, выросшего на берегах быстрого Онона, с Москвой. Этот город он когда-то брал на щит короткими студеными днями, на Боровицком холме он впервые встретил любимую жену.
Собственно, ради нее он и решился на поездку в Москву. Жена была родом из московских мест, прожила здесь первую половину жизни, и ее невольно тянуло освежить уже тускнеющие воспоминания да поклониться могиле матери. В последнее время она стала хворать: болели низ живота и голова. В Орде ее чем только не лечили, но больной становилось все хуже.
Когда хан отправил его на Суздальщину, посол не только не опечалился и не пострашился этой дальней и опасной посылки, но даже возрадовался. Поездка пришлась очень кстати. Можно было переждать вдалеке от Сарая ту кровавую резню, которую учинил хан Берке противникам новой мусульманской веры; так хотела жена; среди лесов, обложивших Москву, жил старец Вассиан, слух о целительстве которого докатился до низовьев Волги.
В Москве жене посла стало лучше, и она отправилась с сыном по знакомым селам и починкам. Воротилась кручинная, всю ноченьку плакала, серчала, а под утро застонала от навалившейся боли.