Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Приехав в Москву и посетив те места около града, где жила до Батыева разорения, Янка, кроме нахлынувших воспоминаний и тоски по ушедшей молодости, ощутила разочарование. Она не увидела знакомых лиц, соплеменники не оценили ее сказочного возвышения. Все те люди, которые ранее окружали ее, разом канули в Лету, оставив после себя пустынные земли и зыбкую, почти безымянную память. А другие, осевшие после погрома, стали заново осваивать родной край и создавать уже иной мир. Что-то надломилось в их сознании и изменилось в повадках, хотя они были одного корня с теми, кто сгинул в пламени татарщины, и будто бы жили так же. Янка с изумлением отмечала, что они даже смотрят по-особенному: подобострастно, боязливо и недоверчиво.
Еще Янка, подъезжая к Москве, отчего-то была уверена, что не увидит следов погибели прежнего града. Но первые впечатления неприятно поразили ее. Москва стала меньше, ниже, беднее и хуже.
На многочисленных пустырях еще угадывались следы небывалого погрома. И починок, где она жила с первым мужем, погорел, запустел и зарос кустарником. А на месте села Василька стояли только два крестьянских подворья, жители которых попрятались при ее появлении; там же, где возвышалась ветхая церквушка, паслись овцы, а где находились господские хоромы – росли чахлые и кривоватые березки. Их листья привечали Янку тихим и скорбным шелестом, словно понимали ее состояние и так же сожалели по ушедшим летам ее молодости.
Янка поинтересовалась у московского наместника, много ли на Москве осталось христиан, живших в городе и в окольных селах до прихода войск Батыя? Наместник, подивившись ее вопросу, а также тому, что вместо ожидаемой старой монголки видит хотя и пожившую, но еще сохранившую следы славянской красы женку, слышит из ее уст знакомую и правильную речь, ответил не сразу. Подумавши, он рек, что такие люди и на посаде, и в самом граде есть; пояснил, что они спаслись потому, что не сели в осаду, а бегали по лесам. Закончив рассказ, наместник спохватился: как бы его прямая речь не вызвала у жены всесильного ордынца недобрых мыслей? Янка же с трудом подавила желание похвастаться перед ним, что она, может быть, единственная оставшаяся в живых свидетельница московского разорения. Настороженно наблюдая за Янкой и не приметив на ее лице недовольства, наместник хотел поведать, что тот самый старец, у которого Янка намерена лечиться, будто бы чудом спасся в распятом татарами Кремле. Но помыслив, что об этом он узнал не от самого старца, а от недругов целителя, что его откровение может только навредить Вассиану, порешил о том умолчать.
Вместо ожидаемого душевного утешения и телесного облегчения поездка на родину оказалась для Янки тягостной, принесшей смутное осознание неправедно, нелепо прожитой и растраченной в погоне за ложными желаниями жизни. Она подумала, что поэтому ей стало так худо, и решила после лечения у старца непременно упросить мужа отъехать из Москвы в стольный град. Во Владимире и мужу бы нашлось, чем заняться, и она была бы при деле.
Янка мечтала женить сына непременно на княжеской или, на худой конец, боярской дочери. В этом она видела свою последнюю обязанность на грешной земле, по исполнении которой не было более причин, связывавших ее усталую и больную душу с белым светом.
Глава 87
Когда солнце стало садиться за горизонт и вечерняя прохлада исподволь забираться за пазуху, поезд остановился. Ордынский посол тоскливым и усталым взглядом обозрел жмущиеся к дороге леса. В глубь леса, напротив того места, где стоял его конь, уходила тропа, обозначенная голой серостью среди пестрого разнотравья и зеленых кустарников. Над головой беззаботно и весело пели птицы, слышался частый комариный писк. Посол в который раз за день пожалел, что сорвался с места и потратил столько сил на то, чтобы вместе с больной женой оказаться ночью в этой угрюмой пустоши. Он поискал очами суетившегося неподалеку наместника, и на его озабоченном лице появились жесткие складки.
Он уже было хотел направить коня к наместнику и, исторгая ругань, отхлестать его плеткой. Но тут из леса вышел человек с посохом, в свитке мышиного цвета, с черным клобуком на голове. На клобуке так ясно и отчетливо виднелся белый крест, и послу показалось, будто крест источает сияние. Внезапное появление человека, а особо светящийся на его клобуке крест смутили посла. Он почувствовал, что это и есть тот самый старец, ради которого он целый день томил немощную жену.
Старец постоял немного, рассматривая путников. Посол заметил, что он даже покачал сокрушенно головой. Затем старец низко поклонился, быстро выпрямился и, повернувшись так, что оказался боком к дороге, сказал какие-то непонятные послу слова и показал рукой на тропу.
Посол еще загодя представлял старца. Старец мыслился ему сухим, согнутым стариком с седенькой бородкой клинышком, поджатым лицом. Перед ним же стоял высокий, хотя и сутуловатый человек с окладистой и посеребренной бородой, останавливающий на себе взгляд какой-то природной моложавостью, спокойным и уверенным выражением очей, в которых угадывается не только осознание своего независимого положения, но и понимание смысла обитания человека на этой грешной земле. Послу показалось, что перед ним стоит сам володетель этой угрюмой пустыни, он ощутил оторопь и смутное желание вести себя с ним учтиво.
К послу подошел толмач и, запинаясь, поведал, что старец приглашает к себе только его, посла, да жену, да наместника, да немногих слуг, потому что принять всех путников ему не по силам. Посол хотел согласиться, но здесь на время притихшая в нем гордыня, а также былой страх перед лесом заставили заупрямиться. Он молвил не допускающим возражения тоном, что без всех людей к старцу не поедет. Ему показалось, что по устам старца пробежала усмешка. Он почувствовал, как в груди поднимается удушающий гнев, и с ненавистью посмотрел на стоявшего вблизи наместника. Толмач поспешил к старцу и, вскоре оборотившись, с трепетом сообщил послу, что старец готов разместить всех людей, но просит извинить его за тесноту, не губить лесного зверя, который гуляет по двору, и остерегаться медведя, который непременно пожалует к нему завтра поутру.
Посол тронул коня. Поезд растянулся по тропе за быстро и легко шагавшим старцем. Едва различимая в сумерках тропа резко и неожиданно петляла, листья хлестали по лицу посла, пугали их шелест, треск сучьев под копытами коней и какие-то странные протяжные звуки, доносившиеся из глубины леса. Когда за спиной внезапно заухало, посол вовсе ощутил свою уязвимость и ничтожество.
Вскоре поезд выехал на поляну, окруженную со всех сторон плотным частоколом вековых елей. У посла отлегло от души, потому что он увидел на поляне несколько срубов, огороженных невысоким, но крепким заметом. На поляне было не в пример светлее, чем в лесу, здесь стояла такая умиротворяющая тишина и так пригоже пахло медом, что посол почувствовал необъяснимый прилив сил. Ему показалось, что он находится в раю, и то, что эту райскую легкость он ощутил на земле, донельзя обрадовало его.
Другой старец, одетый в овчину мехом наружу, казавшийся моложе Вассиана, отвел посла и Янку в избу, чисто убранную, с белой печью, каменкой, дощатым столом, широким конником, лавками и образами в красном углу. Янка села на конник, пристально осмотрела стены, печь и образа, будто изучая внутренность избы либо припоминая что-то. Ее спокойствие обрадовало и несколько озадачило посла, потому что было в облике жены что-то незнакомое.
Слуги посла разложили на дворе большой костер и принялись готовить ужин. Послу не сиделось в избе. Он вышел во двор. Стемнело. Посол увидел бездонно-манящую густую небесную синь, дымчато-серебристую тропу Млечного пути, томное сияние звезд. Ему захотелось упасть на колени и, как когда-то его предки, молиться небу, земле, воде…