Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Стоявший подле посла сын Янки, сбитый с толку этим молчаливым поединком и потеряв терпение, смущенно кашлянул. Заметив, что отец посмотрел на него, юноша почувствовал удовлетворение. Ему показалось, что он помог отцу.
Посол закрыл глаза и сидел безмолвно, выпятив плотно сжатые губы. Напевал что-то протяжное и грустное. Он внезапно открыл глаза, разжал губы, удивленно посмотрел на старца и стены клети, словно припоминая, как он оказался здесь, и молвил:
– Когда блистательный Бату-хан повернул морды коней на восток, то, покидая выжженную землю, бросил я последний взгляд на нее, и сердце мое радостно забилось. Запел я песню степей и возликовал, оттого что впредь буду господином этой земли
– Ты не меня остерегаешься, а земли русской! Чувствуешь ты, что на земле этой нарождается в муках новый народ – не чета нам, суздальцам, – который не только всю землю соберет, но со временем подомнет под себя Орду. Тебя не злые наговоры сарайских недругов пугают, но грезятся великие смуты и многие раздоры. Тебя страшит сотворенное тобой зло, ибо ведаешь ты, что придется твоим потомкам за те грехи принять большую истому. Опомнись, не делай больше зла! – ответил старец так пылко и уверенно, что послу показалось: то не Вассиан его поучает, а божественное создание, снизошедшее с небес; поучает для того, чтобы открыть перед ним истину.
– Он молвит так зависти ради и от гордыни своей! Вели его показнить! – взволнованно рек сын, коснувшись руки отца. – Вели его тотчас разнять по частям!
Посол что-то коротко и раздраженно сказал сыну. Тот вспыхнул, отошел к двери и исподлобья, с ненавистью, посмотрел на Вассиана. Он не понимал, отчего отец не оборвал словесный ядовитый поток старца.
За стеной сруба громко перекликались слуги, послышался чей-то гортанно-протяжный смех.
– Откуда тебе ведомо, что твоя земля соберется силой? – спросил посол.
– Откуда мне ведомо, говорить не буду. Только верь моему слову. Да и зачем мне перед тобой душой кривить? Зачем другой раз тебя кручинить?
– Разве можно твоему народу воспрять? Нечто можно представить, что Орда разодралась? – сын поспешно пересказывал Васильку слова отца.
– Моему народу воспрять не можно: сильные побиты, а слабые думают не о свободе, а о том, как бы выжить. Я ведь не о суздальцах реку, а о другом народе молвлю, который сейчас среди нас в муках зарождается… Еще дивлюсь я, что не можешь ты предвидеть грядущую замятию в Орде. Разве не от резни ты, такой сильный, побежал на Суздальщину?
– Говоришь много, а подле тебя церкви нет! В церковь не ходишь. У вас все чернецы должны в церковь хаживать. За что же тогда твой Бог наделил тебя даром провидения? – посол хитро и недоверчиво посмотрел на старца.
– Бог не столько веру, сколько правду любит! – ответил Василько. Его лицо сделалось гордым и отрешенным.
Послу показалось, что происходящее в клети есть затянувшийся недобрый сон и стоит ему только сделать над собой усилие, как он проснется в просторной пахнущей кожей и войлоком юрте; подле спит Янка; он, приподнявшись, посмотрит на нее участливо и нежно, затем поднимется, накинет на себя пестрый и потертый халат, выйдет из юрты и тут же зажмурится от брызнувших в лицо искрящихся солнечных лучей, поежится под напором тугого и свежего степного ветра. Но сон не проходил, и он вновь восседал в тесной клети, а подле стоял удивлявший и пугавший старец.
Посол был удручен и тем, что услышал, и тем, что теперь обязан старца казнить. Какой бы внутренней силой ни обладал старец, ему более не следовало быть в животе. Не потому, что он, посол, так жесток, а потому, что в Орде непременно дознаются, что он слушал дерзкие глаголы, и строго спросят с него, если Вассиан останется безнаказанным. А о том, что в Орде дознаются об их беседе, посол не сомневался.
– Спроси у своего Бога, старец, сколько лет моей любимой жене быть госпожой в моей юрте? – молвил посол, не столько веря в проницательность старца, сколько желая увести разговор подалее от опасных мыслей и речей. К тому же он остерегался, как бы старец не понял, что отныне обречен, и не поостерегся, не призвал на помощь злых лесных духов.
– Разве не под одним Господом живем? – изумился старец, и на его губах промелькнула ухмылка.
Посол весело рассмеялся. Произошло то, чего он уже другой день безуспешно добивался.
– Передай ему, – наказал он сыну привычным властным тоном, – что у меня с ним не может быть одного Бога. Мой Бог силен и добр: дал мне богатство, власть, пригожую жену, сына. Его же Бог плох и скуп: позволил истребить здешний народ.
Он поднялся и направился к выходу с таким удовлетворенным видом, словно определился в сложном и донельзя мучительном клубке раздумий. «Сила его не от Бога, а от лесных духов. Как старец покинет лес – станет беспомощным и неразумным», – размышлял посол, испытывая легкую досаду. Ведь слишком долго познавал старца.
Уже покидая клеть, посол услышал за спиной поспешную и тревожную речь сына:
– Чернец сказывает, что мать дотоле будет пребывать в животе, пока ей белый свет станет не мил.
Глава 93
Оставшись один, Василько беспокойно зашагал по клети. Он был уверен, что отныне судьба его предрешена и вскоре навсегда сгинет созданный его воображением и тяжкими трудами мир. Он не столько страшился жуткого, не укладывающегося в сознании перехода в небытие, сколько горевал по матушке-земле, ясному солнцу, чистому небу, заманчивому лесу и добрым пригожим людям.
Если бы посол спросил, почему он именно так думает о будущем Янки, Василько прямодушно бы ответил, что его слова не есть отголосок божественного промысла, а есть вывод из длительных наблюдений и раздумий. Но ему было стыдно за то, как растерянно, неосознанно заискивающе он поведал послу о Янке. Посетившая душевная слабость еще раз напомнила, что, несмотря на свое подвижничество, он находится во власти страстей и чувств, таких нелепых и дурных перед бездной вечности.
Еще одна забота тревожила душу. Надобно было передать племяннику и сподвижникам свою последнюю волю. Василько сел на лавку и, облокотившись о стол и подперев голову руками, задумался. Живших с ним трех старцев он, не колеблясь, еще до прихода татар отправил в ближний монастырь, с игуменом которого много спорил, но поддерживал связь. Позавчера его посетил племянник Оницифор, живший с семьей на московском посаде и нередко навещавший. Но и сродственника Василько отослал в Москву вчера поутру.
Василько не хотел, чтобы его предавали земле. Он уже мысленно представлял, как, прослышав об отьезде ордынцев, старцы воротятся в пустошь, увидят его безжизненное тело среди дымящихся остатков строений и с плачем примутся обмывать от крови, копоти и грязи то, чего он более всего ненавидел: свое омерзительное, старческое, полное пороков и мерзких страстей обличье; затем тело обернут в чистый саван, уложат в колоду и с пением, под вопли набежавших из окольных сел женок опустят в землю. Он же задумал отдать на растерзание диким зверям и птицам свою ненавистную плоть.