Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Однажды он сильно осердился на татар за то, что они сотворили с его тихой и красивой поляной. Определил причину всех невзгод в болезни Янки и уже было принялся мысленно поносить ее. Да призадумался. Смирился. Раскаялся. Посчитал, что происходящее есть промысел Божий.
К Янке его более не звали. Он почти не покидал клети. Проводил время, готовя настои трав либо за Евангелием, молитвой. С ним общался только юный ордынец Якуб.
Оницифор застал Василька за чтением Евангелия. Племянник влетел в клеть, напустив прохладу и сырость и, даже не пожелав здравия, пожаловался на разыгравшееся ненастье. Он выглядел разгоряченным и
Василько обрадовался приходу племянника и в то же время забеспокоился. Ведь татары и ему могут причинить зло.
– Едва пропустили, окаянные! – пожаловался Оницифор, скинув с головы и плеч намокшую рогожу. Василько почувствовал влагу на лице.
– Что-то по-своему лопочут, кричат, копьями потрясают и даже бить принялись, – Оницифор протер губы тыльной стороной ладони, потом осмотрел ее. – Хоть не до крови… Уж я им и так и сяк, даже на колени опустился, – быстро и раздраженно пояснил он, садясь на скамью. – Хорошо, что хоть один разумный ордынец отыскался… А люди наместника смотрят издалека и посмеиваются. У-у, псы шелудивые!
– Зачем же ты пожаловал? – Василько едва сдерживал улыбку при виде простодушной горячности племянника. – Я тебе наказывал: пока татары не отъедут, ко мне ни шагу!
– Коли нужда припрет, любую заповедь порушишь! – Оницифор так настойчиво посмотрел на дядю, будто заметил на его лице что-то необычное, потом пожелал здравия и спросил, как он уживается с татарами.
– А что нам делить? Они на дворе сидят, а я здесь… Вот и разошлись.
– Кормят ли?
– Да я их сам накормлю! – пренебрежительно ответил Василько. Ему не терпелось поведать о своем завещании; он едва сдерживался, чтобы не прервать племянника.
Оницифор был немного выше Василька, длинноног, но не так плотен. Несмотря на прожитые годы, он оставался таким же подвижным и хлопотливым, как в юности. В нем как бы сидел мельничный жернов, который все торопил, озадачивал и будоражил. И в то же время Оницифор оставался на удивление участлив. Он спрашивал о здравии не потому, что так было заведено, а потому, что доподлинно хотел о том знать. Василько, поначалу немало дивившийся такому норову племянника, попытал его и понял, что, настрадавшись в татарском полоне и во время скитаний по лесам, Оницифор познал премудрость, которая многим людям приходит только в старости, а иных она и вовсе обходит стороной.
Племяннику открылась истина, что время искрометно и немилосердно. Он решил не тратить свою жизнь на нелепицы, уразумел, как много нужно сделать при жизни, дабы в старости было спокойно на душе, осознал, что один человек, будь он хоть семи пядей во лбу, ничего путного не сотворит, и только вместе с миром можно и насытиться, и от лихих людей уберечься, и своих детей поставить на ноги.
Даже сейчас Оницифору не сиделось на месте. Он то шевелил ногой, то смахивал с лица дождевые капли, то оправлял свитку, то приглаживал широкой и мозолистой ладонью влажные волосы.
– Говорил я тебе: давай клеть повыше и шире срубим, – сказал он, чувствуя себя в тесной клети неловко, и от обиды за то, что его дядя, такой незаурядный, вынужден томиться в тесноте.
Василько улыбнулся, вспомнив былые споры с племянником, и полушутя-полусерьезно махнул на него рукой. Мол, не время сейчас глаголать о пустом.
– И храм Божий давно нужно было поставить. А то срам-то какой! Уже на Москве о том судачат, да с осуждением, – никак не мог угомониться Оницифор.
– Храм – дело пригожее, святое. Но кто ставить его будет? Мне с товарищами такой воз не поднять. И серебро на такое богоугодное дело надобно. А у меня куны не задерживаются.
– Да всем миром поставим!
– Всем миром нужно свою землю беречь да украшать ее! – в запале рек Василько. – Не о том сейчас думать пригоже. Какой здесь храм, когда татарин на дворе?
Оницифор подумал, что своим упреком огорчил дядю, и виновато опустил очи. Он продолжал, как в былые времена, относиться к дяде с юношеской восторженностью и благоговением. Не только потому, что считал себя обязанным почитать его вместо сгинувших в Москве отца и матери, но и потому, что на всю жизнь запомнил то радостное состояние проснувшейся надежды, которое охватило его, когда он услышал зычный глас Василька на забитом татарами московском Подоле.
– На Москве великое неустроение! – торопливо поведал он, желая объяснить, какая причина заставила его пренебречь запретом дяди. – Христиане всполошились. Великие неправды в граде творятся! Татарский посол у тебя сидит, а корм для него и его псов, – он на миг запнулся, так как Василько приложил палец к губам и показал очами на дверь, и продолжил свой рассказ уже не таким запальчивым тоном, – собирают не с именитых людей, а с посадских. Еще велено давать послу дани тяжкие, какие ранее не давали. А именитые, собаки, разбросали те дани не по силе, а поровну. Народишко вот-вот вспыхнет… Вчера пришли ко мне многие люди и давай с порога просить меня: «Сходи-де к старцу Вассиану, пусть он попечалуется о животах наших, попросит у ордынского посла ослабы. А не то придется нам собственными детьми расплачиваться». А иные, – Оницифор подался всем телом в сторону Василька, молвил приглушенно, – которые в Кремнике сидят, на тебя клепают. Это-де из-за старца Вассиана мы нужду терпим, это к нему понаехали татары. Ты бы, дядя, попросил у татар об ослабе. Совсем посадские люди помешались от такой беды.
Оницифор пытливо посмотрел на дядю, затем хлопнул себя по колену и принялся отряхивать испачканные ноговицы, приговаривая:
– Где же это я так угваздался? Ох ты, мать честная!
– Если у тебя только такая просьбишка, – начал Василько, задумчиво поглядывая на противоположную стену клети и поморщившись от того, что звуки, издаваемые Оницифором, мешали ему сосредоточиться, – то я сумею утешить христиан. Хотя, – на его лице отразилось сомнение, – нечто можно татарину верить. Сулил мне посол за исцеление златые горы, а как расплачиваться будет, не знаю. Ты завтра скажи добрым людям, что я их нужду ведаю и у посла ослабы для них просить буду. – Он хитро ухмыльнулся и спросил: – А если дани и корма люди наместника собирают не столько по воле посла, сколько для своих животов, татарином прикрывшись? А?
Оницифор изумленно округлил глаза.
– То-то, – назидательно сказал Василько. – Там, где сильные, все может быть! Их злогорькое времечко ничему не научило. Ну, Бог с ними. Буду я просить ослабу христианам.
Глава 97
Оницифор, донельзя довольный, что исполнил просьбу посадских людей, засобирался в Москву. Но дядя остановил его.
– Куда ты? Все тебе не терпится, все торопишься на свою голову… Ты где находишься? Если себя не жаль, помысли о жене и чадах! – пенял он заматеревшему племяннику.